Михаил Лисин - Пути и судьбы

— Не надо! Не хочу!

— Чего же ты хочешь, Танечка?

— Хочу, чтобы больше не стреляли… чтобы они ушли…

— Они уйдут… Мы их обязательно прогоним. Только ты поешь. Сейчас не хочется — поешь потом. Но только обязательно.

Приду с работы — она лежит и грустно улыбается. Опять не ела. Но вот как-то попросила есть. Сама. А есть было нечего. Я сварила суп со стеариновой приправой, кисель из ягод бузины. Она поела.

«А теперь ручки под щечку и засни. Я скоро приду».

Она заснула. В тот день работу часто прерывали воздушные тревоги. Я вырвалась с завода только к ночи. Поднимаюсь по лестнице, а сердце так и бьется, так и стучит. Открываю дверь, кричу: «Танюша!» Не отзывается. Подхожу к кроватке: лежит моя Танюша — ручки под щечку — и не дышит.

С кладбища я не дошла. Посреди улицы вдруг закружилась голова. Упала, споткнувшись на ровном месте, и уже не встала. Увидели девушки-дружинницы и отвезли в больницу. Там меня немножко подлечили и отправили на поправку в тыл. Так вот я к вам и попала.

Она устало опустилась на пустую парту, прикрыла рукой глаза. И долго сидела так. Потом сказала с какой-то непонятной строгостью:

— А теперь, дети, все… Итак, на чем мы остановились?..

Урок продолжался.

Учительнице шли письма. Много писем. Были нарядные, с большими невиданными марками, были грубые, неумело склеенные из серой бумаги, а больше всего присылали треугольников со штампом.

— Что вам пишут? — спрашивали мы. — Скоро кончится блокада?

— Не могу вас ничем порадовать, ребята, — вздыхала учительница. — Никогда еще ленинградцам не было так трудно, как теперь. Говорят, Гитлер приказал город разрушить, а всех людей уморить голодом. Каждый день обстрелы из больших орудий, бесконечные налеты. Кругом развалины. Не щадят ни Адмиралтейства, ни Эрмитажа, ни Исаакия. Девушки-дружинницы мне пишут, что живых людей на улицах почти не встретишь, а трупов стало так много, что их не успевают увозить. Голод косит людей. И холод. Ослабеет человек и закоченеет посреди улицы или в своей нетопленной квартире. Один мой знакомый скульптор — он делал разные фигуры из дерева — сжег в печке всю свою мебель вместе со столом и стульями, все свои скульптуры, но так и не смог согреться…

— А давайте пойдем в лес, — вдруг предложила Любочка, — нарубим дров и отправим в Ленинград тому скульптору. А он нам за это пусть Буратину вырежет.

— А как ты переправишь свои дровишки через линию фронта? Может, за ними специальный самолет пришлют? — смеялись мы над девочкой. Любочка уже готова была расплакаться, но тут вмешалась учительница.

— А ведь вы, ребята, смеетесь совсем напрасно, — сказала она. — Люба вносит правильное предложение. Ленинградцам надо помочь. Но только вместо дров давайте-ка навяжем им побольше шерстяных вещей.

На другой же день мы добыли в колхозе шерсти. Но ее еще надо было прясть, а никто из девочек не умел это делать. Учительница тоже не умела.

Но зато она умела говорить с людьми. Она ходила по домам и просила наших матерей и бабушек помочь ученикам. Только их и просить не надо было. Сами понимали. Достали веретена, пряслица, вязальные иглы и принялись за дело.

Бабушка Аксинья стонала на печи, смерти ждала. Но как услышала, что в Питере беда, так и помирать раздумала. Ее в деревне звали Питерской. Потому что она еще давным-давно жила там у господ и все собиралась посмотреть, как народ без бар обходится. Слезла бабка с печи, стала в укладке рыться. Достала оттуда мотки шерсти, клубки величиной чуть не с футбольный мяч.

— На-ка, на-ка, милая. Мне-то ни к чему теперь, а внучки не берут, гнушаются. Побаловала их советская-то власть, лишков побаловала.

Учительница смущенно улыбнулась, пытаясь благодарить, но бабушка замахала на нее руками, заворчала:

— Не за что, милая, не за что. Вот кабы ты помянула меня там в соборе Казанской божьей матери али в святом Исаакии, а только вижу по глазам — безбожница.

— Между прочим, бабушка, ни в Казанском, ни в Исаакии давно уже не служат, — сказала учительница. — Это всемирно известные памятники архитектуры. А фашистские варвары ведут по ним пристрелку.

Бабка Аксинья выпрямилась, испуганно посмотрела на учительницу, печально и разгневанно покачала головой:

— Ишь что вытворяет фашист безмозглый! На великие храмы божии покусился. Нет, несдобровать антихристу, несдобровать!

Она снова наклонилась над укладкой, долго шуршала в ней какими-то не то бумагами, не то материями, наконец что-то достала, развернула и медленно выпрямилась, шевеля губами.

— Слава богу, все тут… На-ка вот, возьми. Не велики деньги, а все помога. На похороны берегла, да ладно, обойдется. Выпивоха поп-то наш, все одно в вине утопит…

— Да что вы, бабушка, — попыталась возразить учительница, но старуха властно сдвинула жесткие, колючие, как ячменный колос, брови:

— Бери, бери. Не тебе даю, а всем питерцам. Пошли-ка поскорей да накажи, чтобы не робели перед ерманцем-басурманом. Били его наши и сызнова побьют, дай срок. Да бери же, говорят тебе!

— Нехорошо как-то получается. Зачем вы это? — смущенно промолвила учительница. — Да и не в ходу в Ленинграде деньги. Там теперь даже на золото никто не смотрит.

— Там не в ходу, так здесь в ходу, — строго внушала бабка Аксинья. — Покупай хлеба, суши картошку, свеклу. В Питере тебе за это спасибо скажут. Небось и бабенки наши подмогнут, и председательша. Ты только сорганизуй да распорядись. А вот и помощники тебе, — кивнула, бабушка на нас с Пашкой. — Ну, а только построже с ними, стервецами, надоть. Избаловались без отцов-то, все шарики гоняют. А их ровня-то, отцы-то ихние, бывало, в революцию в Нижний ездили, хлеб большевикам возили. Тогда, вишь, тоже люди мерли от голода да тифа. Ну и мой остался невесть где. Может, опять же в Питере. Не больно, видать, счастливый он, град-то Питер. То швед на него позарится, то немец.

Бабка Аксинья закрыла укладку, опять залезла на печь и стала там ворочаться, стонать, а мы с Пашкой пошли провожать учительницу. Мотки с клубками несли мы. А она деньги. Пока шла, все перекладывала их с руки на руку, будто не знала, куда деть. Спросила даже нас, правильно ли она сделала, что взяла.

— Правильно, — одобрили мы. — Только надо бы еще. Будь у нас побольше денег, можно было бы тогда корабль построить заместо крейсера «Аврора». Как вы думаете, если мы насобираем очень много металлолома, можно из него сделать корабль?

— Корабль — едва ли: чересчур уж много металла надо, — ответила учительница, — а вот танк, пожалуй, можно. Если всем ребятам очень постараться.

— Мы уж постараемся!

Прямо за деревней — скотные дворы. За дворами — кузница. За кузницей — овраг. В овраге — свалка. С давних пор велось: выйдет из строя молотилка — ее в овраг. Отслужит сеялка — ее туда же. Заменят старенькую лобогрейку жаткой-самосброской, смотришь — и лобогрейка под откосом. И столько набралось в овраге разного железного старья, что оно так и выпирает из-под снега, будто кости доисторических животных. Только попробуй достань его оттуда! Ничего бы у нас не вышло, если бы Пашка не уверил расхныкавшуюся было ребятню, что овраг не просто свалка, а железорудный район и нашей металлодобывающей бригаде дано срочное задание выдать на-гора для обороны Ленинграда тысячу тонн железняка. Отец у Пашки до войны работал в Горловке на рудниках, и потому тот сделался великим специалистом по железнякам и рудам. Под руководством такого мастера нельзя было работать плохо, и мы старались изо всех сил, снимая иззябшими руками пласт за пластом. Намучимся, рассоримся и по избам — греться. Чуть отдохнем, согреемся — и опять в свою «штольню» с ломами да лопатами. Если Ленинграду нужно железо — мы его добудем! Учительница работала вместе с нами и называла нашу бригаду ударным батальоном.