Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Бережливость — лучше богатства, — с притворно нравоучительной миной ответил Борисов. — Я предлагаю коллективно сделать вылазку на Сухаревку за картошкой!

Все, кроме Северьянова, с горячей заинтересованностью начали обсуждать предложение Борисова. Северьянов сидел на своей кровати подавленный и равнодушный и к картошке и к салу. Барсуков, односельчанин и друг его детства и тоже учитель-экстерн, писал, что на июнь переехал к сестре в село Летошники, на родину Гаевской, и часто видит ее с демобилизованным прапорщиком — председателем правления сельпо. Говорят, будто она собирается выходить за него замуж. Бывший прапорщик от нее без ума. Барсуков писал далее, что часто видит их на вечерних прогулках в березовой роще. Раза два заставал их в очень интимных позах, а однажды культурный кооператор, стоя на коленях перед Гаевской, зашнуровывал ее ботинки и целовал прелестные ее ножки…

Наковальнин хлопнул себя по лбу ладонью.

— Да, чуть не забыл, братцы! Умер Плеханов. В сегодняшних газетах напечатано.

— Царство ему небесное! — с притворной набожностью перекрестился Борисов. — Как-никак, а отец русской социал-демократии.

— Если говорить о новостях, — возразил быстро Ковригин, — то меня волнует другое: немцы царят на Украине. Во всех украинских деревнях хозяйничают и командуют народом их коменданты. В Крыму они организовали из предателей холуйское правительство. Вся Белоруссия под немецкой пятой… Накормит кайзер своих Гансов и фрицев украинским хлебом и белорусским салом и двинет на Западный фронт. Прижмет англичан и французов, а потом обрушится на нас.

Северьянов вперил усталые глаза в лицо Ковригину. Зловещим холодом повеяло от его напряженно-внимательного взгляда.

— Ну, а вывод каков? — бросил он коротко. — Вчера умер Плеханов, сегодня раскрыт заговор Савинкова и черносотенного генерала Довгатора. На Украине, в Крыму и в Белоруссии немцы, на Дону Краснов, на Кубани Деникин. Поволжье отрезали чехословаки. В оренбургских степях Дутов хозяйничает. Чем будем кормить рабочих и бедноту деревенскую, опору нашей Советской власти?.. Фиксировать факты мы все умеем. Шанодин в этом великий мастер, а вывод? Революционный вывод где?

Борисов спокойно, с достоинством медленно поднял голову.

— Революционный вывод? — сказал он. — А вот какой тебе мой революционный вывод: поели картошки с салом и — марш в читальный зал! За работу! Нам с вами надо в объеме университетского курса переварить то, что сынки буржуев жевали по четыре года, ясно? — Борисов не то серьезно, не то в шутку медленно и властно добавил: — А раз ясно, вылетай пулей в читальню!

Лицо Северьянова осветилось доброй усмешкой:

— Вывод правильный, Коля! Только я сегодня не пойду в читальный зал.

— Почему?

Северьянов молча поднял на него улыбающиеся глаза, потом перевел взгляд на Ковригина, как бы сравнивая их. Борисов бережно закрыл крышку баула, куда спрятал остаток сала, и, держа в руках замок, решал какой-то важный для него хозяйственный вопрос.

— Что тебе такое написал Барсуков, что ты стал похож на Степана Разина, когда тот собирался бросить в Волгу свою персидскую княжну? — спросил Наковальнин.

— На, прочти!

Северьянов бросил сложенный вчетверо листок Наковальнину. Тот поймал письмо на лету.

— Косоглазый леший хороших вестей не любит писать, а какую-либо пакость — с великим удовольствием…

— Ну, что скажешь? — спросил Северьянов Наковальнина, когда тот прочитал письмо.

— В. таких делах посторонние могут судить не свыше сапога. Но ведь эта рыбка была пока в реке, а не в твоей руке. А в общем, Степан, ты сам прекрасно знаешь, что счастье с несчастьем в одних санях ездят.

Северьянов опустил голову на ладони, оперся локтями в колени.

— Черт с ней! Пусть крутится с этим культурным кооператором. Она, может быть, с ним будет счастлива! — Он злорадно усмехнулся и добавил: — Как сытая лошадь в стойле…

Ковригин, знавший любовную историю Северьянова с Гаевской, сразу понял, что Барсуков написал что-то очень плохое о ней, и взял письмо у Наковальнина.

— Может быть, — сказал он, прочитав письмо, — Барсуков увиденное не так понял. Так что ты, Степан, этому письму вполовину верь.

Несколько мгновений в комнате стояла неприятная тишина. Ковригин из угла комнаты горящими угольками своих беспокойных карих глаз опалял дверь: «Ну и богомолка! А мы с Дашей собирались на их свадьбе гулять. Вот подлая дворяночка!»

Наковальнин, сидя за столом, глядел на Северьянова с задумчивым любопытством: «Спасибо скажи Барсукову, Жан-Поль Марат, друг народа! Он отрезвил тебя. А то в блудливую девку вставил какую-то икону и молился целый год на нее».

— Ты Даше от меня привет написал? — встав с кровати и подойдя к Ковригину, спросил Северьянов, чем нарушил гнетущее молчание.

— Что ты! В обязательном порядке. Я, Степа, Даше второе письмо напишу сегодня же, — тихо сказал он, — чтобы она погостила у Симы и черкнула о ее житье-бытье. Идет?

Северьянов застенчиво, но радостно кивнул головой, прошел к окну и стал всматриваться в ярко освещенные солнцем клены и липы Девичьего поля…

— Любишь ты, Костя, с одной стороны — черно, с другой стороны — бело! — уже на лестнице по пути в читальный зал приструнивал Наковальнина Борисов. — А по-моему, тут все ясно. Хитрой лисе ее же собственная шкура и принесет несчастье.

— Почему ты решил, что она с этим культурным кооператором будет несчастна?

— Потому что по расчету, — улыбнулся таинственно Борисов и гордо добавил: — И потому, что я этого хочу.

— Я с тобой, Николай, согласен, — сказал Ковригин, — только зачем Барсуков так грубо разрисовал встречи этого кооператора с Гаевской?

— Барсуков молодец, — перебил его Наковальнин, — пусть Степан ему в ноги поклонится, вахлак несчастный! — Наковальнин приложил указательный палец к своему утиному носу и добавил: — Я уверен, что Гаевская чувствовала, что Степан ее идеализирует, и в душе смеялась над ним и наверняка очень боялась этой его фанатической идеализации. Ведь он не такой уж бабник, но искренний правдоискатель, а она — плут-девка.

— И все-таки, — настаивал на своем Ковригин, — не надо было Барсукову так упрощать дело.

— Это верно, но Северьянову, чертяке, очень везет! На него уже Евгения Викторовна Блестинова засматривается, а бабенка хоть куда.

— Это питерская пышка с сиреневыми глазами? — небрежно заметил Борисов.

— Ого, Коля, ты уже и глаза у ней рассмотрел.

— И то рассмотрел, что ты за ней тоже увиваешься, как Шанодин за Токаревой.

Приятели весело рассмеялись.

Изнутри читального зала перед ними кто-то открыл дверь.

— Смоленское землячество! — послышался насмешливый голос Шанодина. — А что ж без вождя?