Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Ты так говоришь сейчас, как будто открыл и постиг все истины.

— Не знать, даже многого, не стыдно, а вот притворяться, что знаешь то, чего не знаешь, — подло. — Северьянов глубоко втиснул голову в подушку. — Главное, по-моему, Костя, сейчас в том, — и повел смуглой сухожилой рукой по воздуху, — чтобы всех нас подчинить общим интересам, как мы сейчас подчинены своим эгоистическим стремлениям.

Наковальнин открыл широко рот и поднял перед собой пузырек с розовой жидкостью.

— Я хотел бы прожить свою коротенькую жизнь по законам вечной жизни. Вот истина, к которой я стремлюсь.

— Законы вечной жизни? Туманная философия. Может быть, по-твоему, и законы тоже вечны?

— Законы, — возразил Наковальнин, не зная куда сунуть пузырек со снадобьем, — диктуют мне познавать все вещи и явления с разных точек зрения.

— Понять вещь, — выговорил задумчиво Северьянов, — это значит побывать в ней и потом выйти из нее. А вещи и явления бывают либо наши, рабоче-крестьянские, либо буржуазные. Я предпочитаю влезать с головой в наши, которые близки нам… Надо познавать сперва себя, свое, наше, близкое мне, говорит Коробов. Я согласен с ним. Это теперь и мое твердое и, если хочешь знать, богатырское желание.

— Ты всегда гордишься силой своих желаний. Ну, а я… горжусь силой власти над своими желаниями. — Наковальнин сунул в лицо Северьянову пузырек со снадобьем. — На-ка вот лучше смочи волосы! Перхоти не будет.

— У меня и так нет перхоти, — отстранил резко пузырек Северьянов. Ему сейчас было не до шуток. — Гляжу я иной раз на тебя, Костя, и думаю: все-то ты правила разума отлично знаешь, но не любишь их. Хотя бы так, чтобы ради их торжества, на зорьке босиком по росе пробежать разочка два-три.

— И это, — пряча наконец пузырек с репейным маслом в свою тумбочку, воскликнул Наковальнин, — ты считаешь моим главным недостатком?

— Да.

Наковальнин походил по комнате по-солдатски отрывистыми и по-мужицки медлительными шагами. Он изредка останавливался у окна и поглаживал свой широкий лоб мясистой ладонью.

— Да, — выговорил он наконец с глубоким вздохом, — у тебя, Степан, железная воля: ты можешь из себя сделать любой крендель.

— Зачем же крендель, вот чудак! — поднялся на локти с задорной усмешкой Северьянов. — Мы с тобой ржаные, а крендели делают из белой муки.

Наковальнин уперся руками в подоконник.

— Говоря о своей солидарности с Базаровым, — начал он значительно, — ты употребил слово «теперь». Значит, раньше в этом вопросе ты с ним не был согласен?

— Нет, к Гаевской я относился не по-базаровски.

— Та-ак! — медленно поднял вверх указательный палец-камертон Наковальнин. — Выходит, письмо Барсукова толкнуло тебя опять в объятия нигилиста Базарова?

— Да.

— А до встречи с Гаевской ты к женщинам тоже по-базаровски относился?

— Чуть-чуть левее.

— Но основа у тебя все-таки была базаровская?

— Нет. Мой нигилизм тогда в отношении к женщинам, как и у тебя, был мужицкий. Он левее базаровского и хуже, конечно, по своей дикости и варварству.

Дверь широко распахнулась. Выставляя перед собой дымящийся жестяной чайник, в комнату вошел с озорной усмешкой Борисов. За ним с фанерным подносом, на котором стояли чисто вымытые жестяные кружки, вступил в комнату с немеркнущей улыбкой никогда не знающих покоя быстрых и блестящих, как угли, глаз Ковригин.

Медленно и осторожно, боясь пролить хотя бы одну каплю горячего пахучего напитка, Борисов поставил чайник на поднос и, покачиваясь из стороны в сторону, отошел к своему баулу за сахаром. Северьянов спрыгнул с кровати, как, бывало, он прыгал с параллельных брусьев, отталкиваясь локтями и ладонями. Подошел к столу и расставил в очередь перед самым носиком чайника кружки. Ковригин наполнил их черным, как деготь, моренным в духовке плиточным чаем. Такой чай внакладку с суточной порцией сахара совершенно отбивал на весь день аппетит ко всякой еде.

Северьянов благоговейно принял от Борисова огромный синеватый кусок колотого сахара, опустил его в кружку и стал размешивать чай финским ножом.

Ковригин пил чай с сосредоточенным, редким для него глубокомыслием. Борисов сонно дул в кружку, как в самоварную трубу, в которой плохо разгорались угли: он не любил горячий чай. Наковальнин медленными шагами вымеривал взад-вперед комнату и передумывал каждую фразу из их разговора с Северьяновым. Только тогда подсел он к столу, когда Северьянов и Ковригин почаевничали и улеглись отдыхать, закинув ноги на спинки кроватей. Пил чай Наковальнин медленно и долго, задумчиво клал дробинки сахара на кончик толстого языка, с улыбкой принюхивался к листочку хлеба и запивал откушенный кусочек мелким глотком. Напившись, он поднялся из-за стола, потягиваясь и покряхтывая, и начал критиковать заварку чая и то, что вода некипяченая, и какие-то неприсущие чаю запахи открыл, словом, набросился с упреками на Борисова. Посторонний человек, не зная их привычки заводить шутейную перебранку, принял бы этот разговор за настоящую ссору.

— Девять кружек выдул, — отбивался Борисов, — чай был как чай, а после десятой вода вдруг оказалась некипяченой и чай стал пахнуть клопами.

— На очередном заседании нашей четверки, — объявил категорически, идя, видно, ва-банк, Наковальнин, — я ставлю вопрос о снятии с тебя полномочий нашего артельного повара.

Северьянов, прислушиваясь к шутейной перебранке друзей, первый увидел, как в их комнату вошла Токарева, и вскочил с кровати. За ним грохнул о пол каблуками сапог Ковригин. Напоминая школьников, они смущенно поправляли под ремнями свои гимнастерки.

— Эх вы, господа офицеры! — сказала с лукавой укоризной Токарева, оглядывая комнату. В глазах ее, прямых и обычно строгих, притаилась веселая улыбка.

— Мы, Маруся, скоро уходим на Сухаревку, — оправдался Ковригин.

— А вы что смотрите? — обратилась Токарева к Наковальнину. — Вы же всегда такой аккуратный и к тому же член санитарной комиссии.

— Мне надоело, Маруся, с этими вахлаками каждый день ругаться! — принуждая себя быть сердитым и серьезным, ответил Наковальнин. — Ковригин еще туда-сюда, а Северьянов с точки зрения гигиены и санитарии такая дрянь, поплевать да и бросить. Он ведь презирает гармоническое сосуществование души и тела.

— Выпейте-ка лучше чайку нашего, Маруся! — поднял за ручку чайник Борисов, как бы желая задобрить председателя санитарной комиссии, и налил кружку чаю.

— Боже мой! — всплеснула руками Токарева. — Такой деготь вы пьете!

Токарева, не дотрагиваясь до налитой для нее кружки чая, бросила испытующий взгляд на Северьянова, который, стоя в позе виноватого ученика и покусывая губы, говорил себе: «Эта питерская Пышка все тебе рассказала. Ну и пусть! Начхать мне на ваши бабьи пересуды!» И все-таки, несмотря на этот молодецкий чох, он почувствовал, как у него вдруг вся кровь прилила к голове. Отвернулся к кровати, намереваясь поправить смятое одеяло. Шум шагов в коридоре заставил его оглянуться.