Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Северьянов вышел в сопровождении Баринова. Старый земец отечески распекал бывшего своего ученика:

— Надо ж таки, до чего достукался. Стреляли — и куда? Прямо в башку. Покажи шапку! — Баринов приостановился, взял из рук Северьянова папаху и посмотрел внутрь: — Навылет, а? На фронте бок продырявили, так ведь то ж за Россию-матушку, а тут за что?!

— За новую Россию-матушку, рабочую и крестьянскую!

— Сядем-ка, посидим! — предложил Баринов. Сели в коридоре на той самой скамейке, где только что сидели красноборские учителя. Проходивший мимо Гедеонов учтиво поклонился Северьянову, бросив на него защищенные стеклами пенсне проницательные глаза.

— Был дома, у матери? — обратился к Северьянову Баринов.

— Нет, не был. — Северьянов, сосредоточенный на какой-то неприятной мысли, провожал взглядом Гедеонова.

— А она там бьется, как рыба об лед, — продолжал Баринов. — Батя твой детишками обсеменил ее, мал мала меньше, а сам по белу свету шляется. Матери деньги посылал?

— Вот получил жалованье, пошлю.

— Смотри, гусар! Проверю и, если подтвердится, что ты действительно вместо того, чтобы матери помогать, деньги на солдаток тратишь, прогоню из школы! В отделе уже и так кипа заявлений на тебя… Салынский требует выгнать тебя немедленно, Дьяконов уже и решение состряпал. На какого дьявола понадобилось тебе это куракинское сено?

— Не мне — крестьянам, которые его косили, гребли и в стога метали.

— А ты читал их договор с князем?

— Не читал и читать не буду.

— Вот как? Ну, тогда я поддержу предложение Салынского и Азанчевского послать в вашу волость казаков, обезоружить организованную тобой шайку разбойников, а тебя, Ковригина и других сеятелей произвола отдать под суд.

— Эх, Алексей Васильевич! А я-то думал, вы революционер. Договор князя с крестьянами составлен ведь по царским законам.

— Хватит, — перебил Северьянова Баринов и встал. Из зала, закрывая за собой дверь, вышел Салынский. По-прежнему в гимназической шинели, с пушистой черной бородкой и вьющимися баками. На ходу почтительно кивнул Баринову:

— Смотрите, Алексей Васильевич, как бы вас товарищ Северьянов не распропагандировал.

Баринов не удостоил его ответом. А когда Салынский скрылся, сердито плюнул в корзину с мусором.

— Ласковая рыбка, про которую говорят: уснула, да зубы не спят. С ним пришлось больше всех эти три дня воевать за себя да еще, видно, придется. Умен, за словом в карман не лезет, из молодых, да ранний.

— Я вам кровно обязан, Алексей Васильевич, но в политике драться буду с вами, как и с Салынским. За каждый клок мужицкого сена.

— Сумасброд, весь в батю. Выть тебе волком за твою овечью простоту.

— Уж лучше выть, чем плакать по издохшему коту, как ваши земцы.

— Я тоже земец! Гляди у меня, чтоб твои первачки к рождеству все читали. А сейчас присылай своего извозчика на склад, получишь новые, буквари и тетради.

— Вот это по-родственному, — подхватил радостно Северьянов, — и разрешите вам, старейшему в нашем уезде непоследовательному последователю Николая Гавриловича Чернышевского, руку пожать!

— Вот как! Видно, лесть да месть рядом ходят. — Баринов махнул рукой и встал. — Эх, молодежь: утром вас не разбудишь, вечером не найдешь! — И, весь прямой и как-то нескладно подтянутый, зашагал в глубь коридора. Северьянов проводил его с добродушным сожалением. Он прощал старику мешанину его взглядов на происходившие тогда события в селах и городах проснувшейся России.

По пути в железнодорожный садик Северьянов зашел на монастырский двор. Семен Матвеевич под навесом задал корм и ухаживал за своим Гнедко. Под дырявой крышей навеса были аккуратно сложены высокие штабеля саней. На стенах висели хомуты с ременными шлеями, приятно пахнувшие чистым дегтем. Монастырский конюх, древний евнух, смахивал пыль кисточкой с войлоков. Гнедко без обыкновенной лошадиной жадности жевал овес, насыпанный на дерюжку, разостланную в телеге. Семен Матвеевич горстью свежей соломы обтирал спину коню. По шаловливо-легкомысленному выражению черных глаз своего друга Северьянов догадался, что сватовство продвигается успешно. «Неужели действительно мой перстень помог?» Северьянов передал старику записку на получение букварей и тетрадей в складе земства и, рассказав, как найти склад, ушел в железнодорожный садик доложить Усову о результатах своего выступления на собрании уполномоченных земства.

Проходя по центральной дорожке садика, который теперь назывался Политгородком, Северьянов заметил в раковине Для летнего оркестра выставку большевистских плакатов и диаграмм на тему «Кому нужна война?». Вся территория садика была старательно очищена от мусора. Заборы починены. Бараки, в которых помещались госпитали, а теперь разместились комитеты различных политических партий, были тщательно побелены или выкрашены.

Маленькое, уютное, чистое и светлое пространство Политгородка было превращено в живой родник, где кипели, брызгали и звенели ключи новых революционных мыслей.

Большевики занимали самый большой барак. В дальнем его углу, возле столика, рядом с Усовым, по-прежнему одетым в шинель, но уже с одним костылем, Северьянов застал рабочего, говорившего с латышским акцентом, и военного врача-с эспаньолкой и стрижеными усами. Врач, видимо, куда-то торопился. Поздоровавшись с Северьяновым, сейчас же ушел. Рабочего Усов отрекомендовал депутатом Совета от железнодорожных мастерских. Депутат, получив от Усова пачку листовок, пожал ему и Северьянову руки на прощанье и, так же как и военврач, поспешно покинул барак.

Усов указал Северьянову место рядом с собой.

Потомственный рабочий крупной московской типографии, Усов до ранения служил в пулеметной команде и среди солдат гарнизона сейчас был самым популярным оратором.

— Ну, рассказывай, как тебя встретили земские зубры?

— Постановили послать к нам карательный отряд и распустить ревком.

— Вот подлецы! — стукнул костылем Усов. — Не на кого опереться в массах — посылают казаков. Чем, мол, мы хуже царя Николашки? Ну, а вы что теперь намерены делать?

— Будем защищать ревком с оружием. Винтовок у нас, правда, маловато.

— Десятка два могу дать хоть сейчас. Мы тут с помощью сочувствующих нам солдат гарнизона разоружили эшелон украинцев. — Усов всмотрелся в замкнутое лицо Северьянова. — Чего нос повесил, комитет одобрил ваши действия. В конце месяца мы созываем съезд крестьянских депутатов. Предложим везде переименовать земские волостные управы в исполнительные комитеты Советов и провести повсеместно перевыборы. У нас тут, брат, тоже есть «революционеры» вроде ваших братьев Орловых. Дней пять назад устроили демонстрацию с иконами, а когда ворвались в центр города, начали еврейский погром. Пришлось пострелять, правда, пока в воздух. Одного захватили. Вот тут, — Усов указал на стол, — я с ним целый час митинговал. Сидит, подлец, бородка Минина, а совесть глиняна. «Мы, говорит, должны воевать до победы». Я ему: «Получай винтовку и марш с первым эшелоном на передовую!» Задом, боком и поскорей за дверь улизнул «патриот». Рабочие и солдаты нас крепко поддерживают. Мы вчера окончательно большевизировали Совет. Провели председателем подпольщика-большевика, того самого военврача, который только что тут с тобой встретился. — Усов помолчал и продолжал в другом тоне: — А видал, что у нас в садике творится? Все собственными руками с помощью сочувствующих нам солдат и рабочих оборудовали. Начинаем о мирных делах, о красоте думать, В нашем Политгородке поэзия и политика теперь рядом!..