Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

На обратном пути из Политгородка Северьянов зашел в газетный ларек. Купленные им газеты продавщица, узнав, что он из далекой волости, аккуратно свернула в трубочку и перепоясала красной лентой. Поблагодарив и прощаясь с ней, Северьянов заметил Гаевскую и Дашу, остановившихся на тротуаре, в тени старой липы, перед воротами женского монастыря.

— А мы спешили вас застать в железнодорожном садике, — объявила Гаевская, когда Северьянов подошел к ним. — Баринов сказал, что вы в Политгородке.

— Да, я только что оттуда, иду вот сюда, — указал Северьянов на монастырские ворота.

— В женский монастырь? — учительницы не поверили.

— Нам сейчас не до шуток, Степан Дементьевич, — сказала Гаевская, — мы разругались с поручиком Орловым, решили обратиться к вам с просьбой подвезти нас хотя бы до вашей Пустой Копани, а там мы как-нибудь устроимся.

Северьянов задумался. «Он не желает с нами ехать, — мелькнуло в голове Гаевской, — что мы будем делать, если откажет?» Просьба учительниц действительно привела в замешательство Северьянова. Ему представились коляска, рысак Орлова и Гнедко, запряженный в телегу Семена Матвеевича, нагруженную учебниками и тетрадями.

— С удовольствием подвезем вас, — наконец выговорил он. — Только не ругайтесь за отсутствие удобств.

Даша, смеясь, перекрестилась на монастырские ворота и пообещала на радостях положить серебряный двугривенный в кружку перед неугасимой лампадкой, горевшей в нише монастырской стены перед иконой божьей матери, и поцеловать руку старушки монахини, которая сидела рядом с кружкой, перебирая четки.

Семен Матвеевич, узнав от Северьянова о двух новых пассажирках, сейчас же набил монастырским сеном пехтерь и привязал его к задку телеги. Получилась хорошая спинка к сиденью на двух человек. Учебники и тетради сложили в передок телеги.

— Не робей, Степан Дементьевич, со мной не пропадешь. Ночью все дороги гладки, а учителки — девки умные, понимают, что гость — невольный человек: где посадят, там и сидит.

Гаевской и Даше не пришлось долго ждать. Только что они возвратились из ларька с газетами, как Гнедко резвой рысцой вынес Северьянова и Семена Матвеевича из монастырских ворот.

Бросив свои сумочки и газеты в телегу, учительницы объявили, что так как улица от монастыря идет в гору, они пойдут пешком. Северьянов спрыгнул с телеги и шепнул крестившемуся на икону в нише Семену Матвеевичу:

— Ты же неверующий!

— Не перекрестив лба, в ночную дорогу не суйся.

Улица от монастырских ворот шла по высокой насыпи, пересекавшей глубокую долину между центром города и зареченским посадом. Справа мерцали желтые огоньки северного Заречья. Над россыпью рассеянных в темноте огоньков полыхали большие костры в окнах земской больницы. Даша приложила к лицу ладонь козырьком.

— Ох, мало я, Сима, ругала «порючика» Орлова.

— За что? — оглянулся на нее Северьянов.

Даша рассказала, как в присутствии Баринова, Нила, ее и Симы поручик Орлов передал Салынскому резолюцию красноборских учителей и потребовал немедленно убрать Северьянова из школы.

— Я объявила, что на собрании присутствовала лишь половина учителей волости и что резолюция принята большинством в один голос. Орлов полез на стену, ну и я сорвалась… Целый час потом заседал президиум управы. Приняли предложение Баринова послать в нашу волость комиссию.

— Почему вы мне раньше не сказали об этом? Я бы свел вас в чайную…

— Мы эти слова ваши запомним, — улыбнулась Даша, — а когда с вами опять будем здесь, напомним.

На выезде из города Даша наклонилась к Семену Матвеевичу:

— Вы от Копани меня до Высокого Борка, а Симу до Березок подвезете?

Приятель Северьянова ответил хриплым шумом трубки. Потом вынул ее не спеша изо рта, снял шапку, положил себе на колени, почесал затылок и, поблескивая сократовской лысиной, обратил, наконец, лицо к учительнице:

— Тело довезу, а за душу не ручаюсь.

«Какой он страшный! — вздрогнула Гаевская. — С таким одна ни за что на свете не поехала бы!»

— Вы шутник! — весело засмеялась Даша. — Довезите наши тела, а души как-нибудь на крылышках сами долетят. У вас такая хорошая лошадка, резвая, осанистая.

— Без осанки конь — корова! — Семен Матвеевич тряхнул вожжами. Телега закачалась. Огни в укутанных сумерками деревянных домишках побежали назад еще быстрее.

— Вы нас не обернете? — спросила Гаевская, когда левые колеса телеги, казалось, завертелись в воздухе.

— Не беспокойтесь, барышня, я девятипудовых барынь возил, ничего не случалось.

Из открытого настежь окна под занавеской плыли бархатные звуки старинного вальса. Грустно настроенный баянист играл «Березку». Даша тихо сказала Гаевской;

— Настя Кротова замуж выходит. Весь август бесилась: каждый день вечеринки.

Впереди по синему звездному небу над большаком промчался метеор. Семен Матвеевич задумчиво всмотрелся в его постепенно гаснувший голубой след.

— Звезда упала, ветер поднимется.

Через минуту телега, щелкая ступицами колес, мягко катилась по хорошо укатанному большаку. Учительницы молчали, вслушиваясь в чуткую тишину ночи. Город тихо засыпал, прикрытый трепетавшим заревом отраженных в небе огней. Северьянову хотелось обратить внимание учительниц на красоту безлунной звездной ночи, но он не находил слов, которые бы передали всю полноту его чувства. Вслушиваясь в живой легкий говорок девушек, он с жгучей болью ощутил их превосходство над собой и отчужденность. Учительницы говорили о каких-то пустяках, связанных с ухаживанием какого-то сорокалетнего машиниста за двадцатилетней Настей Кротовой. Северьянов видел, как иногда со скрытой завистью загорались глаза Даши, особенно, когда она начинала говорить порывистым шепотом.

Семен Матвеевич, угадав настроение Северьянова, подвинулся к нему ближе.

— Одна головня, говорю я своей монашке, и в печи гаснет, а две и в поле курятся, поедем я Копань!

Учительницы прекратили свой разговор и навострили уши. Семен Матвеевич, посасывая трубку, продолжал, не обращая на них никакого внимания:

— Одна пчела, говорю, немного меду натаскает. Собирай свою рухлядь и марш за мной. Руки вскинула четки об пол — шлеп, головой качает: «Мука мне с тобой, Сенюшка, искушение ты мое, грех мой тяжкий! Разлучат нас с тобой только заступ и лопата!» — Семен Матвеевич, преодолевая жар нахлынувших на неге любовных переживаний, сунул даже негашеную трубку в карман. — Повисла у меня на шее, плачет. Я поднял четки, положил на стол, снял тихонько с своей руки твой подарок и двиг ей на палец. — Вот тебе, говорю, знак вечной моей любви. Хе-хе… Обрадовалась, милует, приговаривает: «Родной мой, Сенечка, дружок мой, заступничек! Перстень твой…» — рассказчик неожиданно закатился беззвучным смехом.