Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Северьянов вскинул винтовку и выстрелил. Огоньки мгновенно погасли…

В своей прокуренной дымом козьих ножек каморке, лежа в кровати, гадал: «Был ли это волк или ему, как и перед тем, только почудилось?» Заснул крепко. Утром, чуть свет, встал с постели. Подходя к рукомойнику, перед окном, на снегу увидел распластанного во весь свой огромный рост лобастого матерого волка с рыжеватым по спине отливом. Волк как бы силился подняться на вытянутых вперед передних лапах, все еще будто собираясь ползти дальше к крыльцу школы. «За мной гнался, — подумал Северьянов, — да я бежал, видно, здорово! Кабы этакий на плечи взвалился?..» Скрип двери перебил мысли. Прося принесла крынку молока и две горячие лепешки; следом за ней в каморку зашел Слепогин Николай.

— Видал? — хотел похвалиться ему Северьянов, кивая за окно.

— Это мы вам приволокли! — хитро заморгал слезившимися глазами Слепогин и рассказал историю с волком.

— Только мы подошли к лесу, слышим — тресь! — выстрел винтовочный. Ну, думаем, вчера в этот лес втянулся со своей бандой Маркел. Мы бегом на звук выстрела. Прибежали. Чиркаем спичками. Фронтом двинулись. Я шел сбочь тропы. У меня спичка погасла, только хотел зажечь другую и — зашумел через какую-то корчагу прямо волку в лапы. Кричу: «Братцы, волк!» На мое счастье, вы ему пулю всадили меж глаз, а то бы он разделал меня на котлеты! Положили зверюгу на два кола и поволокли.

— Спасибо, Коля! — сказал Северьянов, отставляя пустую крынку.

— За что? — хитро и добродушно посмеиваясь, поправил в кармане рукоять нагана Слепогин.

— За то, что ты первый на выстрел побежал.

Слепогин моргнул мокрыми ресницами и пощипал рыжеватый чуб:

— Я теперь семерых не боюсь.

— Почему семерых?

Коля вытащил из кармана наган, повертел барабан, считая патроны, потом рука его выхватила из-за портянки в новых оборах длинный нож.

— Да вот еще самый верный друг.

— Ясно! Только, Коля, давай условимся? Как зашел ко мне в каморку, снимай шапку! Хорошо?

— Ладно! — покраснел до ушей Коля и, сняв братнюю солдатскую папаху с набивной мерлушкой, спрятал свое и горячее и холодное оружие. Прощаясь с ним, Северьянов подумал: «Белые волосы, белесые брови, белый жупанчик, белые, как снег, портянки — настоящий белорус».

Слух о застреленном пустокопаньским учителем ночью волке быстро разлетелся по окрестным деревням. Приходили даже смотреть убитого волка. Дошел этот слух и до Маркела Орлова. С суеверным предчувствием слушал главарь первой в волости кулацкой банды, когда ему сообщали об этом. Он был не в духе: налет на куракинские амбары, где хранились конфискованные в имениях и реквизированные у красноборских богачей излишки хлеба, не удался. Поджог куракинских амбаров был сорван. Отведав метких пуль Вордака, Ромася и Шинглы, бандиты с тремя ранеными отступили и решили было возместить неудачу налетом на Пустокопаньскую школу. Но убитый Северьяновым волк заставил суеверного Маркела отложить свою «прогулку» в родную деревню. А хотелось ему грозовым вихрем пронестись по Пустой Копани. «Эту собаку в голую горсть не сгребешь!» — думал Маркел о Северьянове, бегая, как затравленный зверь, вокруг лесной землянки. Апостольское число бандитов, с которыми Маркел ушел в лес, пока не увеличилось, но зато это были преданные ему сынки красноборских кулаков. После первой реквизиции излишков хлеба все они поклялись жизни не жалеть, беспощадно истреблять большевиков и уничтожать все создаваемые ими в волости запасы продовольствия и фуража. «Я тебе покажу Москву в решете! — грозил Маркел сейчас Северьянову, опускаясь на сырую валежину. — Жив не буду, а положу спать под дерновое одеяльце! Не будешь, подлец, пялить глаз на чужой квас и ходить в чужую клеть свои молебны петь!»

Красноборская почта помещалась в здании бывшего постоялого двора, на перекрестке двух проселочных дорог с большаком. Князь Куракин в девятисотых годах купил этот постоялый двор и выгодно перепродал его казне, которая открыла в нем почтовое отделение. До этого ямские тройки сбрасывали почту целовальнику на прилавок и проносились дальше, оглашая окрестность веселым звоном бубенцов и колокольчиков.

Много романтических и загадочных историй, совершенных на хуторе и окрест его на дорогах, передавалось из уст в уста среди населения ближайших деревень. Да и теперь почтовый хутор служил пристанищем для жаждущих острых ощущений, обладателей свободного времени и бешеных денег или просто для беспаспортных скитальцев и бродяг. Почтарь тайно поддерживал традиции былых времен, продавал из-под полы спиртное и готовил гостям незатейливые, но горячие до слез закуски.

Здесь почти всегда можно было увидеть веселые лица, услышать бренчание гитары, воркующий басок или баритончик, а то и летающий в поднебесье лирический тенор какого-нибудь загулявшего местного Яшки-турка.

Сегодня стояло морозное утро. Над лесом трепетала розовая полоска утренней зари. Местный дьячок Семен Игнатьевич Самаров, горбоносый и большеглазый умняга с длинными жесткими усами какого-то буланого цвета, сидел в служебном помещении почты на провалившемся, похожем на лодку, диване и читал «Губернские ведомости». Иногда он скользил своими большими глазами через лист газеты и, остановив их на черной, блестящей, как антрацит, шевелюре дремавшего бледнолицего почтаря, изрекал:

— Скажите, пожалуйста, Сергей Ильич, сии «Ведомости» печатают приказы министра внутренних дел Временного правительства, приказы царских генералов, а об Октябрьском перевороте и о Советской власти, которая вот уже более трех месяцев стоит нерушимо, ни слова?

— Нерушимо? — прошептал ехидно и как бы сбрасывая с плеч сон почтарь. — Коли бы нерушимо! А то в городе ей не сегодня-завтра голову чик — и под лавку!

— Откуда ты знаешь? — отбросив газету и подбив горстью усы, спросил дьячок.

— Проезжающие все в один голос говорят. Только вы тут, несчастное эсерье, перед захватчиками головы склонили и ни гу-гу! А в городе, вон, даже рабочие-железнодорожники за оружие взялись.

— Малое смирение, Сергей Ильич, поборает великую гордыню, аки Давид Голиафа.

— Прохлопали вы с поручиком Орловым и Давида и Голиафа.

— Анатолию наши мужики в хвост перышко воткнули.

— А почему?

— Зазнался. Возомнил себя Голиафом, не преклонился народу. Народ же и до сего времени не всегда покорно шапку перед начальством снимал, а теперь желает, чтобы оное перед ним снимало.

— Овсов всех вас обставил. К большевикам втерся в доверие: председателем Корытнянского Совета оставили, а руками Маркела против них же армию в лесу вколачивает. Придет судный день: ему будут пышки, а вам шишки!