Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Не могу я привести вас в часть и доложить, что одного потерял по дороге. Или не понимаете? Кто служил в армии, это прекрасно знает. Так вот, вы, Якимович, останетесь вместо меня старшим, а мы с Юреневым вернемся в Серпухов и сообщим коменданту, что случилось чепе. Будете ждать нас здесь, здесь же и ночуйте у этой тропинки. Ясно?

Еще бы, яснее и быть не может. Но где все-таки Шемшур? Неужели решил под воздействием винных паров дезертировать? Нет, такое и в голове не укладывается… Что же тогда? Остается одно — вернулся в Серпухов покутить. Труха, а не человек.

Ничего, далеко не убежит — поймают, всыплют как следует, а мы еще добавим.

Елисеев с Юреневым уходят, а Якимович рассказывает мне о тайнах леса. Жизнь здесь, говорит он, как в многоэтажном доме. Начинается она глубоко-глубоко, возле самых корней. У земли свивает себе гнездо соловей, на кустах — дрозд, дятел, на дереве — сова. Выше всех обитает ястреб. Но не только наверху — и внизу, в нижних этажах, кипит жизнь. Вот послушай, что творится, например, в папоротнике…

Что это так, нетрудно убедиться, достаточно бросить взгляд на муравейник возле обросшего мхом пня, на котором сидит Якимович. Я сижу на другом пне и не могу оторвать глаз от двух молодых ив. Как тесно переплелись они! Возможно, где-то глубоко под землей корни их ссорятся, враждуют, а вот деревца стоят обнявшись, будто влюбленные. Если б раньше кто-нибудь рассказал мне такое, я наверняка бы отмахнулся, решил, что это выдумка…

Рядом с ивами примостилась, скрючившись, осина, за ней могучий — и танком не свалишь — дуб. Сучковатые ветви его перепутались, не разберешь, где какая. Да, что ни говори, а мощь леса все-таки в них, в дубах. Ведь если вдуматься, деревья как люди, есть среди них сильные и слабые, большие и малые, горделивые и скромные, но только сильные, делится со мной своими мыслями Якимович, растут очень медленно, так как пускают глубокие корни.

Солнце заходит, лучи его уже освещают лишь кроны деревьев. Постепенно красноватое на горизонте небо тускнеет, гаснет. Надвигаются сумерки.

Первая ночь в лесу — черная-пречерная, беспросветная, тоскливая. Деревья жалобно стонут, а может, переговариваются между собой. Самое время злому филину выставить свои острые когти и заняться разбоем. Еще в детстве я видел его взъерошенное, набитое опилками чучело, и даже тогда, стоя неподвижно на деревянной подставке, он, как живой, злобно таращил свои круглые желтые глаза…

Мы лежим, прижавшись друг к другу, возле пня, заросшего мягким, как плюш, мхом, лежим на подстилке из свежих сосновых веток, и все равно жесткие корни врезаются в спину. Под головой вместо подушки рука, под рукой — «сидор». Пахнет хмельным медовым настоем. Мне кажется, будто не я, а лес засыпает, и я желаю ему спокойной ночи и приятных снов. Такое ощущение, будто здесь и небо выше, и весь мир шире, просторнее. А на рассвете, когда каждая травинка замирает, вслушиваясь в птичье пение, я пойму, что лес кажется человеку чужим и враждебным лишь до тех пор, пока он хотя бы одну ночь не переночует в нем.

Может ли оказаться в выигрыше тот, кто выбирает непрямую дорогу? Оказывается, может. Пример тому Шемшур. К военному коменданту в Серпухове он явился сам, и тот в наказание перевел его в часть, которая отправлялась на фронт. Мы же попали в Подольское пехотное училище — все-таки нас это не миновало. С Елисеевым, назначенным командиром нашего отделения, еще можно переброситься словом о том, «как глупо мы влипли», но с кем-нибудь из старших командиров — и думать нечего. Здесь у нас только один выход — слушать и беспрекословно выполнять. Тому, кто пытается по старой привычке рассуждать, не позавидуешь.

— Раз, два, три! Раз, два, три! Левой! Левой! Тверже шаг! Еще тверже! — Это командир нашего взвода Малихин, неестественно прямой, с резким, пронзительным голосом, учит нас маршировать. — Юренев! Может, привязать вам к правой ноге солому, а к левой сено?

Юренев, длинный и худой, как жердь, наш правофланговый, и мы все должны по нему равняться. Но, будто назло, ему никак не удается делать то, что от нас требуют. Старается изо всех сил, от усердия даже шевелит губами — не получается, и все тут! Малихин повышает голос. Олег совсем теряется, и тогда лейтенант свирепеет еще больше:

— Это что за балаган? Прекратить! Раз, два, три! Разговорчики! Боков, почему вы опустили голову? Вы что-нибудь потеряли? Не ищите, все равно не найдете. Боков, песню!

Чуть подавшись вперед, Боков затягивает охрипшим баском песню, хотя ни ему, ни нам петь совсем не хочется.

Если говорить по правде, мы пока еще не курсанты, и маршировать нас обучают лишь между прочим, когда ведут на работу и обратно. Работа же у нас — тяжелее не придумаешь. Строим в лесу щели с бревенчатым накатом. Сами валим деревья, сами распиливаем и обтесываем бревна.

Я работаю вместе с Юрой Якимовичем. Во все стороны летят брызги опилок. Вот у кого надо учиться легко и быстро водить пилой! Работать с Юрой одно наслаждение, и еще большее наслаждение смотреть, как играют у него под коричневой кожей гладкие, упругие мускулы. Весь он прямо налит какой-то живительной, радостной силой. Плохо другое: каждое дерево, на котором красной краской намалеван крест — знак, что оно подлежит вырубке, — Юра буквально оплакивает горючими слезами, сам мучается и заодно мучает и меня. Вчера он попытался соскоблить перочинным ножиком отметку со столетнего дуба, намеченного в жертву. За этой работой застал его Малихин — и можете себе представить, какой разнос учинил! Хорошо еще, что к нам, одетым по-граждански, военный устав пока не применяется, а то неизвестно, чем бы все это кончилось.

Но то, что произошло вслед за тем, никто из нас и вообразить не мог. Как раз в этот момент мимо проходил майор, и Юра, нарушая элементарные воинские правила, — без разрешения младшего командира никто не имеет права обращаться к старшему, — подбежал к нему и быстро, взволнованно заговорил — так, будто кто-то замахнулся топором не на дерево, а на него самого:

— Товарищ майор, прошу вас, выслушайте меня! Видите вон тот дуб? Таких под Москвой не больше десятка, высота его тридцать метров, а ствол — мы втроем его не обхватим. Поглядите, какая гладкая, чистая кора… Да это же бесценное сокровище! Если его пощадить, еще долго простоит, а уничтожить, врезаться пилой в его тело — настоящее преступление! Понимаю, приказ есть приказ, и все же… Так нельзя!

Сперва майор явно хотел перебить Юру, но чем дальше, тем со все большим интересом смотрел на курсанта, заступившегося за дерево. И тем не менее сказал:

— Собственные поступки всегда представляются нам более справедливыми, потому что мы лучше знаем обстоятельства, которые их вызвали. Но неужели я должен напоминать вам, что сейчас гибнут не только прекрасные могучие деревья…