Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Любой грабитель храбр лишь до тех пор, пока не получает сдачи… Но это вы знаете и без меня. Ваш старший лейтенант попросил меня рассказать несколько фронтовых эпизодов, а я сказал то, что сейчас, думается мне, самое важное.

«Когда вы победите страх перед немцем»… Каждый день мы слушаем и читаем о мужестве, смелости, бесстрашии, и слово это, бесстрашие, почему-то означало для нас героизм. Но пришел политрук, заговорил — и оно получило первоначальный смысл: без страха. Только-то и всего! Каждому из нас хочется как можно быстрее попасть на фронт, и, естественно, каждый считает, что он не трус, а если уж начистоту, втайне мечтает совершить героический поступок, подвиг. И вот оказывается, что прежде всего мы должны победить в себе самый обыкновенный страх! Что ж, если вдуматься, политрук прав, но зачем ему понадобилось это подчеркивать? Или он полагает, что мы в первом же бою повернем назад оглобли, покажем врагу спину? Нет, наверняка он так не думает, просто объяснил нам в нескольких словах азбуку боя.

Прошло совсем немного времени, и мы в этом убедились.

Среди бела дня снова тревога. Не только в летнем лагере у деревни Лужки, но и за пять дней в Серпухове к учебной тревоге мы привыкли. Но сегодня, надеялись мы, обойдется без нее. Сегодня воскресенье, и ко многим курсантам из Москвы и других ближайших городов приехали родственники и знакомые. Из клубного двора, однако, на этот раз никого не выпустили, люди стояли по обе стороны забора, тесно прижавшись друг к другу, говорили и никак не могли наговориться…

Но прозвучала тревога, и гражданских попросили отойти. Война и их приучила к дисциплине — отступили послушно, не спуская глаз со своих близких.

Ко мне сегодня пришел мой товарищ, младший лейтенант. До войны он учился в военно-воздушной академии, а как только началась война, его послали в серпуховскую авиашколу. Теперь он посылает рапорт за рапортом, требуя, чтоб его немедленно отправили на фронт. Мой товарищ уверен, что попадет туда раньше меня. Я успеваю сказать ему:

— Кажется, это и правда не учебная тревога… Прошу тебя, если мы в ближайшие два-три дня не вернемся, зайди, когда будешь в Москве, к…

Взвыли фабричные трубы и сирены. Зенитки открыли огонь. Товарищ мой, кивнув на прощанье, бросился бежать в свою часть, а мы, плечо к плечу, зашагали к вокзалу.

Через несколько часов, когда спустились сумерки, мы уже были в Подольске, где нас ждали товарные вагоны.

…Эшелон долго курсирует по окружной железной дороге. Щели в вагонах такие, что можно руку просунуть, дует порывистый холодный ветер, а одеты мы по-летнему. Ну, ничего, пока еще вполне терпимо. «Спать!» — приказывает нам Малихин, и через минуту уже слышится его храп. Я лежу между Юреневым и Пименовым. Олег шепчет мне на ухо:

— В Подольске я бросил письмецо, пусть мама знает, что пока мы все вместе. Писал в темноте, но она разберет. А ты кому писал открытку?

— Брату.

— Он уже на фронте?

— Не знаю. Его тоже послали в училище недалеко от Москвы.

— Может так случиться, — говорит Олег задумчиво, — что вы оба попадете на один участок, даже на одну оборонительную линию. Или, скажем, ты на первую, а он на вторую. Один другого сменит на передовой, и никто из вас об этом не узнает…

— Ну и фантазер же ты, Олег! Прямо лучше соловья поешь.

— И поэтому тебе не нравлюсь?

— Ты же не девушка, чтоб нравиться.

— Малихину я сперва не понравился, это точно. Что ж, его можно понять. Я такой вояка… А вот тебе, Феде, Юре, Виктору, знаю, понравился с первого дня.

— Идиот ты, честное слово!

— А ты, дружище, знаешь, откуда происходит слово «идиот»?

— Не знаю и знать не хочу, отстань!

— Вот когда меня ранят, тогда я к тебе по-настоящему пристану.

— А что, уже и коленки дрожат?

— А у тебя?

— Пока нет.

— И у меня нет. Хочешь кусочек хлеба? На, откуси, остальное передай Феде.

— Давно бы так, а то болтаешь всякую чепуху.

Сергеев тут же поднимает голову:

— Сами жрут, а что я не ужинал, так до этого никому нет дела!

— Я думал, ты давно спишь, — пытается оправдаться Олег. — Да тебе этого кусочка и на один зуб не хватило бы.

— Думал… Больно много, профессор, ты думаешь!

Николай наверняка еще долго ворчал бы, но Федя с сердечностью и дружелюбием старшего брата посоветовал ему приткнуться головой к «сидору» и закрыть рот. Николай подчиняется: слово Пименова для него все равно что приказ Ивашина.

Около десяти утра эшелон остановился, и нам приказали освободить вагоны. Мы думали, что за эти больше чем полсуток уехали невесть куда, а оказалось, прибыли всего лишь в Малоярославец. Дальние подступы к Москве, стало быть, не так уж далеки — всего 124 километра. Городок на правом берегу узкой реки выглядит безлюдным, опустевшим. Кажется, что две магистрали, сходящиеся здесь, — Московская железная дорога и шоссе на Брест, которое еще сто лет назад связало Москву с Варшавой, — законсервированы навечно. А ведь не надо быть стратегом, чтобы понять: это — важнейшие магистрали, соединяющие столицу с южными и западными частями страны.

Недалеко от вокзала возвышается земляная насыпь, в которую вделана деревянная дверь, — видимо, своего рода холодильник. Мы забрались на горку, пропитанную мазутом и присыпанную сверху угольной пылью, и ждем дальнейших распоряжений. Откуда-то прилетел свежий ветерок, и светло-голубая дикая астра на краю насыпи вздрогнула, склонилась. Я лежу, упершись локтем в землю, и слышу, как Сергеев с упреком говорит Бокову:

— Да кто это выбрасывает чуть ли не половину папиросы? Вон сколько еще раз я затянусь! Видал? Так надо курить на фронте…

Доносятся отзвуки взрывов. Неужели мы и правда на передовой? Неужели фашисты где-то совсем рядом? Ну что ж, если придется отдать даже этот холм, на котором мы сейчас сидим, они за это дорого заплатят… А впрочем, почему отдать? Врыться как следует в землю, вцепиться в нее, и никто и близко не подступит. Нас не учили отступать. Нас учили отбивать атаки и гнать, гнать врага назад… Да, но этому учили и тех командиров, которых война застала на границе, и все же им пришлось отступить на сотни километров в глубь страны: и теперь они дерутся за каждую такую вот маленькую горку, и это куда труднее, чем наступать.

…Кто там забавляется? Тоже мне, нашел подходящее время. Чьи-то шершавые ладони крепко обхватили мой лоб, так, чтоб не смог повернуть голову, чьи-то пальцы до боли сжали глаза и ослепили их. Проделка удалась — я сидел задумавшись, а шутник, видно, подошел тихо.

В детстве мы любили эту игру. Пока не назовешь имя того, в чьи руки попал, и надеяться нечего, что тебя освободят, разве что вслух признаешься: «Сдаюсь!» Бывало, что и узнаешь, кто тебя обхватил, но не хочется расставаться с нежными девичьими руками, вот и принимаешься называть все имена, какие только приходят в голову, лишь бы продлить удовольствие. Несколько мгновений сна наяву…