Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Снаряд, а затем еще и еще пролетают надо мной и падают где-то далеко за лесом. Их калибр мы быстро научились определять по звуку. Пусть летают, это скорее всего не больше, чем репетиция. Дзот — ориентир куда лучший, чем я, в меня они не стреляют, так чего остерегаться? Пока еще можно идти в полный рост, тем более что не так-то просто ползти по-пластунски, толкая перед собой ведерко… Зря я не обвязал его чем-нибудь, тогда бы дьявол не смог искушать меня и не надо было бы бояться, что картошка рассыплется.

Снаряды ложатся все ближе. Заткнуть пушкам глотки, чтоб перестали рявкать, у нас нечем, вот мне хочешь не хочешь, приходится прижаться всем телом к замерзшим, твердым, как могильные камни, кочкам и пережидать. Еще взрыв, совсем близко… Тут уж и сама земля не выдерживает и со злостью толкает меня в живот. Но и это всего-навсего задаток.

Пять или шесть снарядов один за другим падают недалеко от дзота. Возможно, стреляют из шестиствольного миномета. С залпом «катюши», конечно, не сравнить, но дзот уничтожить могут. Снаряды еще рвутся, а уже налетели бомбардировщики. Земля перед моими глазами раскачивается, вздымается, опрокидывается… Вот когда позавидуешь суслику! Он может забраться глубоко-глубоко, и выгнать его удастся, только если будешь лить в норку воду, да и то у него, как правило, имеется про запас другой выход.

Все поле уже зияет черными провалами воронок. Взрывная волна вырывает у меня из рук ведерко, оно падает, опрокидывается. Одна партия самолетов сбросила бомбы, и сразу же на их место прилетают другие. Меня вместе с картошкой накрывает земляным одеялом. Поверит ли кто-нибудь, что от взрывов у меня прошла глухота? Я сразу почувствовал облегчение, как бывает после купания, когда, прыгая на одной ноге, вытряхиваешь воду из уха.

Обычно после такой артиллерийской и авиаподготовки появляется пехота, но сейчас что-то не чувствуется, чтоб она была где-нибудь рядом. Артиллерия стреляла издалека, вполне вероятно, что немцы хотели узнать, сколько и где установлено наших пушек, чтоб засечь, а потом уничтожить огневые точки. Ответа они, однако, не получили, значит, после паузы начнут сначала. Время от времени над головой проносится пуля, но понять, откуда стреляют, невозможно. Сощурившись, смотрю в ствол своей винтовки. Все в порядке. Вчера я ее как следует вычистил, и теперь она блестит, отливает серебром.

Сейчас соберу картошку и припущу к окопу… И вдруг вижу: кто-то бежит оттуда мне навстречу. Зачем? Или думают, что я сам не доберусь?

Теперь за нас принялись минометы. Кажется, им несть числа. А ведь они особенно опасны, когда ты в открытом поле… Но кто же это бежит ко мне на помощь? На таком расстоянии узнать не могу, вижу только: после того, как я несколько раз махнул рукой, он вытянулся на земле, решив, наверно, дождаться меня. Только ведь я хотел совсем другого — чтоб он вернулся…

Наконец разглядел: это Боков. Он лежит, широко раскинув ноги, как будто стреляет из пулемета.

— Валентин! — кричу я. — Подожди, утихнет немного, тогда побежим! Я несу вам еду. В помощи не нуждаюсь… Слышишь? Почему ты молчишь? — Я ползу к нему, и потому, что мною уже овладело страшное предчувствие, опять кричу что есть мочи: — Валя! Если ты шутишь, честное слово, дам тебе сапогом под зад! Скажу Малихину, и ты фигу получишь вместо картошки. Уж он-то тебе устроит разнос… Ведь ты не ранен! Вот погоди, доберусь, тогда уж с тобой рассчитаюсь. Сейчас…

Но что это? Если он и правда мертвый, то смерть наступила совсем недавно, возможно, только что. Краска еще не сошла с неподвижного лица, даже обветренные, сухие губы и немного приплюснутый широкий нос не побелели. И крови нигде не видно. Неужели жизнь покинула его? Неужели у него не вздрогнут веки и в глазах не загорится живой огонек? Выхватываю свой индивидуальный пакет, в нем две маленькие ватные подушечки, обтянутые марлей, бинт, ампула с йодом и английская булавка. Но что мне со всем этим делать, если даже не знаю, где рана? Осторожно, будто еще можно причинить боль, ощупываю тело, потом переворачиваю вверх лицом. Вот она, дырочка от пули… Теперь Валентин лежит на спине, и руки у него вытянуты вдоль тела, как два весла.

Никто ему уже не поможет. Так зачем, спрашивается, я расстегиваю пуговицы его гимнастерки и прикладываю ухо к груди? Сердце молчит. На шнурке висит маленький крестик. Снимаю его и кладу себе в карман. Не набегает слеза и рука не дрожит. Как будто всю свою жизнь я только этим и занимался.

Валя Боков был не из тех людей, с кем сходишься легко и быстро. У нас же с ним отношения с самого начала установились простые, добрые, уважительные. Что же касается крестика… Мы знали, что Валя его носит, но спросить прямо, как это он, бывший учитель и будущий командир, может такое делать, никто не решался. Однажды, когда мы купались, к нему пристал курсант из другого взвода. Сначала Валентин упрямо отмалчивался, а потом, не выдержав, ответил, и не слишком вежливо. Слово за слово, в общем, заварилась каша — ни проглотить, ни выплюнуть. Будто не было ни у кого иной заботы, кроме как обсуждать, позволяет ли наша мораль носить человеку с высшим образованием крестик! Кто-то даже пытался доказать, что так может поступать лишь лицемер, который втайне отрицает наши принципы, и потому доверять ему в бою никоим образом нельзя.

История дошла до Ивашина. Ему Боков сказал, — а иначе этот клубок вряд ли бы так скоро распутался, — что крестик повесила ему перед уходом на фронт мать и умоляла не снимать его ни днем ни ночью, пока не кончится война. Крестик, уверяла она, обережет его от болезней, ран и смерти так же, как уберег ее отца, вернувшегося с ним в 1878 году с Балканской войны.

— Твой дед, — сказала она сыну, — был с генералом Гурко на Шипке, когда ее штурмовали, и, слава богу, вернулся домой цел и невредим.

От деда крестик перешел к отцу Валентина, Федоту Бокову, который во время империалистической войны был солдатом, а потом, во время гражданской, — командиром, участвовал во многих боях, и никакая пуля его не брала. Так вот, она, мать, свято верит в то, что многие называют суеверием, и со слезами умоляет единственного сына не ослушаться ее.

— Когда ты подполз, он уже был мертв?

Это — Федя Пименов. Вместо ответа я отдаю ему крестик. Федя родом из того же подмосковного города, что и Валентин, и кто знает, может, когда-нибудь сможет вернуть крестик его матери.

Мы укладываем Валентина на его же шинель и, выждав, пока мины начинают падать чуть дальше, несем его к окопу, где расположился наш взвод. Если будет возможность, сегодня же выроем где-нибудь поблизости яму и похороним нашего убитого товарища.

Зеленых шинелей пока не видно. Не иначе, немцы надеются стереть нас с лица земли без помощи пехоты — одними снарядами и бомбами или, на худой конец, оглушить так, чтоб мы отступили без боя.