Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

А снег все сыплет и сыплет, будто и впрямь наступила зима. Даже не верится, что всего два дня назад гремел гром и, извиваясь огненными змеями, пронзала тяжелые тучи молния, а к вечеру гроза кончилась, по-летнему засияло солнце, и через небо, от одного конца к другому, перекинулась радуга, расцвеченная всеми цветами и еще какими-то невиданными красками.

Кто-то толкает меня сзади. Это Борис — разыскал меня среди молодежи.

— Наша колонна сейчас двинется… Что с тобой? Ходишь как во сне.

Моторы включены, и гул стоит, как на большом аэродроме, когда несколько самолетов сразу готовы взять старт и взмыть вверх. В небо взлетает и рассыпается зеленая ракета. Это сигнал — в путь. Борис поворачивает ключ зажигания и нажимает педаль акселератора.

Мы быстро приближаемся к развилке. Если повернуть налево, то по асфальтированному шоссе, ведущему на юг, можно добраться до самого Симферополя. Мы поворачиваем на запад. Тут проходит одна из важнейших магистралей страны — недаром же за нее дрались в двух отечественных войнах. Магистраль эта соединяет не только республики и государства, но и два разных поколения — нынешнее и предыдущее. Начинаясь от Кутузовского проспекта в Москве, она тянется к Бресту, в Варшаву и еще дальше. Но нам сегодня нужно лишь в Малоярославец. Оттуда мы повернем на Новое Калужское шоссе и выедем к полю, где в сорок первом воевала наша четырнадцатая рота и где теперь юноши Подольского и Малоярославецкого районов воздвигли памятник погибшим курсантам.

В машине рядом со мной сидит сейчас молодая женщина. Из-под пухового платка выбиваются белокурые локоны. Вера Петровна историк, краевед, один из тех энтузиастов, которые организовали сегодняшнюю процессию. Гид она незаменимый, — каждый раз, когда мы встречаемся, у нее находится что рассказать и об этой древней дороге, и обо всей окрестности.

Недалеко от деревни Горки Тарков останавливает на обочине машину, и мы вместе с Верой Петровной направляемся к трем высоким березам, что высятся одни посреди огромного поля. Глаза слезятся от нестерпимо яркого света.

— Вот здесь, — говорит Вера Петровна, — проходит граница Московской и Калужской областей, а в сорок первом здесь проходила граница двух миров. На этих полях фашистов остановили, а потом погнали на запад. Верю, что когда-нибудь тут будет установлен памятник. А пока его заменяют три березы…

Березы… Что общего у них с этой кровавой войной? Отсюда озверевшие фашисты упрямо рвались к столице, а когда прорваться не удалось, еще упрямее стали цепляться за каждый пригорок, за речушку, за каждый замерзший комок земли. На самолетах, в железнодорожных вагонах, на платформах, грузовиках, повозках, санях, на собственных плечах тащили сюда бомбы, мины, снаряды и патроны, которые день и ночь рвали, жгли, пронзали измученную, искрошенную землю.

Казалось, все вокруг должно было погибнуть, и прежде всего деревья. Ведь они не могут припасть к земле, вжаться в нее, укрыться, замаскироваться. Там, где проклюнулось деревце, там и его вечный дом. И все же свершилось чудо. Эти три березки выстояли. Правда, для березы выстоять еще не означает выжить: и мертвая, она стоит, будто живая, — корни уже перерублены, а одежда как прежде бела. Но попробуй надави на ствол посильнее — упадет, рассыплется в прах.

Эти три молодые березки (в то время они были еще совсем-совсем молоды), тонкие и нежные, похожие одна на другую, как родные сестры, война не щадила. Как ни тонок был ствол, попадали и в него осколки и пули. Чем нежнее кора, тем страшнее рана. Особенно если пониже веток, — самое уязвимое место.

Фашистов прогнали, и люди никак не могли поверить, что березки остались живы. Да, они были живы: сгибались, но не падали. И тогда люди решили вылечить их. Клещами вырывали из их тела осколки и пули. Смазывали мазями и забинтовывали тряпками раны, подкармливали перегноем, дети ведрами таскали воду, чтоб напоить их. Деревца еще долго и тяжело болели, но уже следующей весной из почек робко пробились прикрытые кое-где золотыми сережками первые светло-зеленые листья.

Прошел еще год, и деревья сторицей отплатили добром за добро. Все, от излеченных корней до последней ветки, они готовы были щедро угощать своих спасителей живительным соком, из которого, если его настоять на дубовой коре и жареном ячмене, получается крепкий и прозрачный, будто старое вино, напиток.

Вот и сейчас стоят они, три сестры, накинув на себя зимнее покрывало. И хотя не видно уже шрамов, хотя затянулись раны, они все равно напоминают о былых сражениях и о человеческой нежности. Их зовут плакучими. Люди плачут от горя, от боли, плачут от радости. Я думаю, что и березы тоже.

Колонна автобусов вырвалась вперед, и Тарков прибавил скорость. Он знал, что я хочу прибыть на поле боя немного раньше, чем начнется митинг. Из всех тех, кто через час будет стоять у памятника, я один воевал возле села, там, где находится братская могила. И мне хочется одному, без посторонних, подойти к холмику, под которым лежат мои погибшие друзья… И еще я должен побывать у нашего единственного дзота посреди поля, а может быть, мне удастся отыскать избу, где мы, тогда еще все вместе, уснули, смертельно усталые, на голом полу, подложив под голову руку.

…К постоянной и близкой опасности мы привыкли, казалось, гораздо скорее, чем можно было ожидать. Слова, будто только здесь, в окопах, мы узнали им цену, были редкие и короткие. Зачастую их заменяли жестом, кивком головы, взглядом, да и без всего этого мы быстро научились понимать друг друга.

Может, именно потому мне так хорошо запомнился разговор моих друзей Феди Пименова и Николая Сергеева. Это было 16 октября. С наступлением темноты немцы прекратили атаку. Мы только что опустили в свежевырытую яму троих курсантов из нашего отделения. Не стерев с ладоней прилипшую землю, сняли пилотки. Речей никто не произносил, и не прозвучал прощальный оружейный залп — у нас было слишком мало патронов, а завтра, это мы знали наверняка, нам предстоял бой куда тяжелее сегодняшнего.

Оглушенные грохотом не прекращавшихся целый день взрывов, обессиленные так, что пальцем трудно было шевельнуть, мы топали в тяжелых сапогах по полю боя, которое теперь молчало, — в село, в какую-нибудь избу, и хотя никто, наверно, об этом не думал, но чувствовал каждый: отныне и навсегда мы стали побратимами.

И вдруг Николай заговорил:

— Если завтра на нас бросят такие же силы, что сегодня, может, еще как-нибудь выстоим. Но ведь мы остались у немцев в тылу. Погибнем — и никто не узнает, где будут гнить наши кости. Да и кто станет узнавать, кроме отца с матерью?.. Эх, ребята, как бы мне хотелось хоть одним глазом взглянуть на тех, кто будет гнать немцев назад! Я бы им памятник здесь поставил. Правда, Федя?