Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Сколько времени прошло? Час? Два? Может быть, солнце уже садится? Хорошо, что сегодня суббота, — после полудня никого на работу не погонят. Прижимаю к себе банку: здесь много крыс.

Когда я уже готов был поверить, что моего отсутствия никто не заметил, до моего уха донеслись чьи-то голоса, затем раздались шаги.

Конец… Еще несколько минут, и меня найдут. Я лег на тряпки, свернулся в клубок, прикрыл ладонью банку с бобами и закрыл глаза. Они пришли гораздо раньше, чем можно было ожидать. Вроде я все предусмотрел, но о том, что на глине останутся следы, не подумал.

Узкую полосу дневного света пересек острый луч карманного фонаря, скользнул по подвалу, метнулся вправо, влево и нащупал меня.

— Я же вам говорил, что он где-то тут уснул, — узнал я голос Аверова.

Никто ему не ответил, но я почувствовал удар сапога, и лицо залила кровь. Банка с бобами, отлетев, стукнулась о противоположную стену. Теперь я увидел: меня разыскивали Аверов и три полицая, среди них один из наших утренних конвоиров.

Меня привели в комендатуру. У входа на скамейке сидел, лихо заломив фуражку, начальник полиции Тимченко.

— Пропавший нашелся! Он спал в погребе разбитого здания! — отрапортовал один из полицаев.

— Обыскать!

У меня родилась смутная надежда на спасение: меня назвали «пропавший», а не «бежавший».

— Рассказывай! — Тимченко сверлил меня глазами.

Я вытер рукавом кровь с лица и начал:

— Я искал все, что было приказано… В котельной нашел банку с бобовыми консервами, съел несколько ложек, у меня начались рези в животе. Я обложился тряпками, согрелся и задремал…

— Эта брехня мне уже знакома. Одного такого «умника» мы зимой из этого подвала вытащили и повесили. Кто их конвоировал сегодня? — обратился он к полицаям.

— Я, — тихо ответил один из них.

— Подойди сюда!

Тот стал подходить, опасливо, бочком, но это не спасло его от пинка сапогом в живот.

— Прогнать в лагерь. А его, — Тимченко показал на меня, — в карцер.

Не раз проходил я мимо этого дома и не догадывался, что тут карцер. Спустившись по нескольким ступенькам, прошел я по длинному коридору, повернул вправо. После короткого разговора между полицаем, приведшим меня сюда, и часовым меня подвели к обитой железом двери.

— Открой, — приказали мне.

Только я взялся за дверную ручку, как на меня обрушился страшный удар. Я влетел в распахнувшуюся дверь, ударился о противоположную стену и упал на холодный цементный пол. Дверь за мной сразу же захлопнулась.

Несколько минут я лежал неподвижно, потом стал осторожно двигать рукой, ногой — целы!

Одиночка. Она, право, не так уж мала — не меньше двух метров в ширину и метра два в длину. Есть тут и окно, но оно заложено кирпичом, и только сверху оставлено отверстие, зарешеченное извне и изнутри. Здесь было достаточно светло, и я заметил, что стены и даже потолок покрыты надписями. Фамилии. Имена. Даты. Адреса. Патриотические призывы. Проклятия. В одном месте я прочел: «Погибаю, а не знаю, за что. Гурьев». Немного ниже: «За Родину! Смерть фашистам! И.».

Я выбрал место и ногтем нацарапал свои инициалы и дату. Полежать на цементном полу еще успею. Завтра воскресенье, до понедельника меня, может быть, не тронут. И все же каждый раз, когда в коридоре раздавались шаги, у меня холодело сердце. Я взялся руками за решетку и выглянул на улицу. Проходивших близко в лицо не видно, только те, что подальше, мне видны во весь рост. Прошел быстро гитлеровец с большим рюкзаком за плечами — его, нетрудно догадаться, отпустили на воскресный день в город, вот он и спешит.

Мое оконце обращено на запад, и я вижу, как заходит солнце. Почему оно так спешит? Еще один раз я увижу закат… Напротив — двухэтажный дом, солнце спряталось за ним, и на крыше из белой жести последние лучи переливаются радугой. Оказывается, не надо быть героем, чтобы за несколько часов до смерти любоваться заходящим солнцем.

Я уже собрался отойти от окна, когда мое внимание привлек перешедший через дорогу человек. Кто это? Его лицо мне очень знакомо… И, не успев отдать себе отчет в том, что делаю, я прильнул лицом к решетке, крикнул:

— Алексеев! Алексеев!

Тот остановился и оглянулся.

— Алексеев! Подойди к карцеру!

Стоявший в углу полицай закричал:

— Эй ты, доходяга, замолчи, а не то мы тебя переведем в строгий карцер — оттуда тебя никто не услышит!

Алексеев обменялся несколькими словами с часовым, потом подошел к решетке и спросил:

— Откуда тебе известна моя фамилия?

Алексеев бывший курсант нашего училища. Мы были с ним в одном батальоне. Неужели он меня не узнает?

— Так вот ты кто такой… А я думал, что из наших только мне удалось уцелеть. Теперь я спешу, приду к тебе позднее.

Алексеев внешне мало изменился. Он чисто одет, свободно расхаживает по лагерю, полицай говорит с ним уважительно… Меня стали мучить сомнения: надо ли мне было его останавливать, ведь он знает, кто я…

— Тимченко разрешил мне зайти к нему, — услышал я разговор Алексеева с часовым в коридоре.

«Уж больно быстро ты успел повидаться с Тимченко, — подумал я, — и птица ты у них, видать, важная, раз тебе верят на слово…»

Алексеев вошел и закрыл за собой дверь.

— Привет, последний из могикан, — он протянул мне руку и спросил: — Что, не удалось бежать?

Я выпустил его руку и отступил к стене.

— Тимченко хитрый негодяй, он все понял, но не в его интересах, чтобы об этом узнал Шульц. Ведь виноваты-то его, Тимченко, полицаи. — Алексеев говорил так тихо, что я с трудом слышал его.

Мое недоверие к нему не исчезло, и я сказал:

— Нет, Алексеев, я не бежал… От консервов у меня заболел живот, потом я задремал…

— Ладно, пусть так, — перебил он меня, небрежно махнув рукой, — я не следователь.

— Кто же ты?

— Повар в бараке у полицаев.

— О-о-о!

— А ты что думал?

— Что он со мной сделает?

— Что в голову взбредет. До понедельника он хозяин — может удавить тебя и может освободить, но только до понедельника. Послезавтра утром тебя здесь уже не должно быть, иначе ему самому здорово влетит. Ты знаешь, что он просит у меня за твою голову? Яичницу.

— Что?!

— Вот именно, яичницу, да из пяти яиц, пусть из гусиных, пусть из утиных, и подать ему к обеду не позднее завтрашнего дня.

— Яичница? Здесь это невозможно. — Я говорил об этом как об обычной сделке и глядел Алексееву в глаза. — Если бы что-нибудь другое… Мне бы друзья помогли.

— Вот какие друзья у тебя!

Меня все еще не покидало сомнение в его искренности.

Надеяться не на что, не на что рассчитывать. В этом лагере, где горсть соли, щепотка махорки стоят больших денег, — достать яйца?..

— Дело не в деньгах, их бы я, пожалуй, раздобыл, но яйца… — произнес Алексеев.