Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Мы углубляемся в лабиринт тихих, заброшенных улочек и переулков. Но и в этой безлюдной, пустынной части города, где во многих домах окна крест-накрест забиты досками, мы нарываемся на полицая, который резиновой палкой колотит по запертой калитке. Аверов говорит:

— Вечно они кого-то ищут, легавые. Даже у детей карманы обыскивают.

Плохо, очень плохо. Бежать из центра города, где расположен лазарет, почти невозможно.

К вокзалу тянутся машины, груженные молодым картофелем, старинной мебелью, сработанной, быть может, еще искусными руками крепостного умельца, печальными коровами с запавшими от голодухи боками. Второй год пошел, как гитлеровцы здесь хозяйничают, и они все еще вывозят наше добро.

К глухой стене разрушенного кирпичного дома, где даже лестницы заросли сорняками, приколочен плакат. На нем изображен крестьянин с длинными усами, одетый в белорусскую вышитую рубашку. Судя по надписи на плакате, этот крестьянин благодаря немецкому новому порядку еще при жизни попал в рай.

От Казимира Владимировича я узнаю, что Гитлер специальным приказом отменил колхозы и обещал крестьянам раздать землю. Но случилось то, что фашисты не могли ни предусмотреть, ни понять: в деревнях отказываются от подарка фюрера. Крамец, говорит Казимир Владимирович, утверждает, что мужики просто-напросто боятся партизан.

— А вы как думаете? — спрашиваю я у Аверова.

— Вот видишь того конягу? У него большая голова, пусть он и думает.

— Казимир Владимирович, да перестаньте вы дурачком прикидываться. Вам говоришь: «Рыба», вы отвечаете: «Укроп». Вы-то знаете, что Пипин врет без зазрения совести.

— Ты так думаешь? А знаешь, ежели, к примеру, покрошить мелко-мелко укроп и посыпать им уху из свежей рыбы, пальчики оближешь. Не забудь, что партизаны вооружены.

— Ну, а сами-то партизаны, кто они?

— У меня в комнате лежат немецкие листовки. Раз тебе это так интересно, можешь прочитать. Там черным по белому написано, что лесные бандиты — сплошь евреи и коммунисты. Но лучше всего, полагаю, это знает Иван Хромов. Ему-то доподлинно известно, кто в него стрелял. Вот в том доме немецкий лазарет.

Мы спускаемся вниз по нескольким каменным ступенькам. Темно, хоть глаз выколи.

В нос ударяет тошнотворный, сладковатый запах гниющего мяса и гноя, масляной краски и эфира. В коридоре слышно все, что происходит за тонкими перегородками в палатах. Некоторые больные болтают, некоторые храпят, а некоторые кашляют. Наверное, есть и такие, что лежат в забытьи. Аверов подвел меня к двери одной из палат, а сам ушел куда-то. Я переступил порог, но и здесь было так темно, что я ничего не увидел и потому спросил:

— Хромов, где ты?

Потом я услышал чьи-то стоны, хрип, ругательства. Голос нетвердый и сиплый, как у пьяного. Наконец разобрал слова:

— Пальцы, пальцы! Пальцы на ногах болят.

Оказывается, и в давящую темноту палаты все-таки попадает немного света. Как это ему удается? Солнце простирает горячую ладонь, с нее соскакивает тонкий луч и, отразившись в тротуаре, пробивается сюда через два маленьких узких оконца под самым потолком. Тоненький, прозрачный столбик, в котором пляшут пылинки, немного скрашивает унылую серость. Временами благословенный лучик короток, как мгновение, и успевает только припудрить золотом клочок противоположной стены. Ну, а если лучам приходит на помощь ветер, убирая с их пути ветки деревьев, растущих у самого края тротуара, тогда они успевают осветить несколько крашеных досок пола и лечь зайчиками на железных койках.

Теперь я вижу, что коек здесь три. Одна пуста, но подушка смята, словно кто-то совсем недавно поднял с нее тяжелую голову. Больной, что так неистово ругается и дергается, привязан к койке широкими ремнями. Тот, кто лежит в противоположном углу, уткнул голову под подушку, а сверху натянул одеяло. Направляюсь к нему и толкаю в плечо:

— Иван!

— А? Здорово! Уж больно громко воет этот бешеный пес.

— Молчи. Он не спит, только что жаловался, что у него болят пальцы на ногах.

— Его ноги уже на свалке. Их у него оттяпали. Он еще не скоро придет в себя. Но будь я проклят, если не постараюсь первым сообщить ему эту приятную новость.

Прикрываю дверь, присаживаюсь на койку Хромова и спрашиваю:

— За что ты на него взъелся?

— А ты присмотрись получше. Узнаешь Морозова из мироновской компании? Он убил Павла. Сначала пристал к нему, как банный лист: тот, мол, стреляет не в партизан, а в воздух. Через три дня, когда Павел в нескольких метрах от леса бросил свой велосипед и побежал, он выстрелил ему в спину и уложил на месте.

Немудрено, что я сразу не узнал Морозова в этом забинтованном туловище с головой, кажущейся огромной, очевидно от смещения пропорций, и страшным, отекшим лицом.

Поворачиваюсь снова к Хромову и, наклонившись, спрашиваю шепотом:

— Как твои дела, Ваня?

— Надо бы хуже, да некуда.

— Почему? Мне Крамец сказал, что скоро ты поднимешься.

— Не об этом речь.

— Так о чем же?

— Я так орал партизанам: «Братья, не стреляйте!» Должны же были они услышать, и вот на тебе…

— Они отступили?

— Понимаешь, не подходит им это слово. Они были в рощице между двумя большими селами. Оттуда, ну прямо за несколько минут, перешли в большой лес — и ищи-свищи.

— Кто-нибудь подозревает, что ты хотел к ним перебежать?

— Думаю, нет. Тот, кто приволок меня обратно в деревню, сам, кажется, искал дорогу в лес. Что ты все оглядываешься? Никому мы здесь не нужны. Немцам подавно. Но даже наши женщины, которые работают здесь уборщицами, не скрывают ненависти. Морозов вчера у одной спросил: «Мы же с тобой одной веры, что ты на меня зверем смотришь?» А она ему в ответ: «Бог далеко, а такие, как ты, на земле. У меня два брата на фронте, как же мне еще на тебя смотреть?»

— Ты бы предупредил ее, кто такой Морозов.

— Сегодня я это сделал. Знаешь, что она мне ответила? Жаловаться ему, говорит, придется разве что на том свете.

Я рассказал Хромову о моей вчерашней встрече с майором, описал его подробнейшим образом, но как Хромов ни старался, такого офицера не мог вспомнить. Зато я узнал, что Федор Тарасович имел в виду, когда сказал: «Нечто подобное недавно случилось с одним из наших солдат». А случилось вот что.

На деревенском кладбище предатели еще с ночи устроили засаду на партизан. Ждать им пришлось долго и попусту. Партизаны так и не появились. Рано утром по цепи стали передавать новость, пока она не дошла до крайнего, что лежал у самой дороги, во рву.

— Тябликов, здесь похоронен твой однофамилец. Может, хочешь посмотреть могилку?

Анисиму Тябликову было, по-видимому, не до шуток, и он зло огрызнулся. Когда засаду отменили и ротный приказал возвращаться в деревню, Тябликов, не испросив ни у кого разрешения, вышел из строя и быстро, почти бегом, вернулся на кладбище. Никто его не остановил, но командиру взвода было приказано наблюдать за ним. И вот что он увидел.