Яков Липкович - И нет этому конца

Осторожно ступая по доскам, едва различимым в темноте, Миша шаг за шагом продвигался вперед. Несмотря на то что нести теперь стало легче и удобнее, он ощущал, как постепенно тяжелеют, наливаются свинцом руки и ноги… Хорошо бы устроить хотя бы короткую полминутную передышку!.. Но сказать об этом у него язык не поворачивался: пройдено всего каких-нибудь тридцать-сорок метров, а он уже скис!.. И надо же было ему хвастать, где и какие мешки он ворочал!

А Галя, догадавшись о его состоянии, уже говорила:

— Миш! Дай я лучше пойду пешком!..

И даже сняла с плеча руку.

Но Миша лишь крепче обнял девушку и молча, не глядя на нее, продолжал идти.

— Миш! Тебе ведь тяжело… — жалостливо убеждала она, сознавая в то же время, что никакие уговоры уже ни к чему не приведут.

Перед ее глазами плыл Мишин профиль. В нем было все незнакомое. Напряженное, резкое, мужское. С тревожным недоумением она вглядывалась в изменившиеся черты Мишани-Мишули-Мишуни, и сердце сжималось от томительных предчувствий…

С чего начинается день в нормальной редакции? Непременно с каких-либо неотложных дел, связанных с выпуском газеты. У меня же — с очередной выходки моего заместителя.

Вот и сегодня. Только я зашел к себе в кабинет, как тут же влетела Зина с грудным на руках. Вид у нее взъерошенный. Все надето на скорую руку. Блузка и юбка съехали набок.

— Что случилось?

— Володька пропал!

— Как пропал? Он же в доме отдыха!

— Нет его там.

— Как нет?

— Да так и нет! Позвонила я утром, хотела его попросить, чтоб съездил в Ленинград, купил мне три метра тюля. А мне отвечают: «Не знаем, где он. Его уже второй день нет. Наверно, домой уехал!»

— А может быть, он уже дома? — несмело предположил я.

— Ты что, Петр Петрович, смеешься надо мной?

В общем, она и Макаров два сапога пара. Будь Зина моей женой, я бы и дня не вытерпел. Разве можно так жить — чуть что, бежит жаловаться на него? А он не только терпит, но еще и процветает при ней. Одну другой хлестче шутки отмачивает.

— Петр Петрович, помоги найти его. — В ее голосе появились жалобные нотки.

— Сейчас все брошу, побегу искать!

«Вот он у меня где, твой Володька!» — так прямо черным по белому и написано на моей физиономии. А она заметила это и сказала:

— Все-таки два дня, может, случилось чего?

— Ах, мы еще сомневаемся! Разве был хоть один день, когда с ним ничего не случалось? И вообще, — продолжал я, — Макаров сейчас в отпуске. Мне не подчиняется. Где он там ходит, где он там бродит, меня не касается!

Выпалил и тут же пожалел. Я забыл об одной Зининой особенности: она могла приходить в ярость лишь на общем спокойном фоне. Когда же еще кто-нибудь начинал кипятиться, она становилась холодной и ироничной.

Она сунула Ниночке в рот выпавшую соску и этаким невинным голосом спросила меня:

— Ты это кому говоришь, мне или себе?

— Тебе! А кому же еще? — разозлился я.

— Не плаць, Нинок. Дядя сютит! — посюсюкала она над дочкой.

А Ниночке-то всего шестой месяц, и понимает она ничуть не больше, чем ее чокнутые родители.

И, окинув меня своим особым взглядом, который я знаю уже двенадцать лет, вышла из кабинета.

Иди-иди!

Может быть, у него и началось все с семейной жизни? Хотя, говорят, он и до женитьбы был с приветом…

Я снял трубку, заказал междугородную.

— Это Шнырьков. Примите два заказа. Дом отдыха «Красные зори». Директора. И второй — Управление внутренних дел. Силантьева. Сперва — дом отдыха, а потом Управление. Жду.

Минуты через две меня соединили с домом отдыха. Все было правда. Вот уже два дня, как Макаров тайком, ничего не сказав администрации, уехал из дома отдыха. Не исчез, не скрылся, не пропал, а уехал. Что ж, пусть будет так — уехал. Но если уехал — то куда? Этого они сказать не могут. Может быть, знают соседи по комнате? Нет, все в один голос заявляют, что он никому ничего не говорил. Просто забрал вещички, и был таков. Ах, все-таки забрал вещи? Ну, мыльницу, зубную щетку, книжки. Чемодан, который хранится в кладовке, он не взял. Значит, рассчитывал вернуться? Возможно. Но назад они его уже не примут. Сегодня будет подписан приказ об его отчислении из дома отдыха. Чемодан он, конечно, может взять. Вот и все сведения, которыми они располагают. Не густо. Увы, больше ничем не могут помочь. Тогда всего доброго. До свидания…

Управление дали сразу после дома отдыха.

— Майора Силантьева!

— Кто спрашивает?

— Его товарищ, Шнырьков.

— Одну минутку. Он где-то здесь. Сейчас посмотрим.

По-видимому, он был где-то близко.

— Майор Силантьев у телефона.

— Юрка, привет!

— А, Шнырек! Ну как ты там живешь?

— Как всегда, от одной макаровской выходки до другой.

— А сейчас что он у вас там отколол?

— Ни больше ни меньше как исчез.

— Ну и радуйся! Хоть отдохнешь без него!

— Все-таки живой человек. Первый зам!

— Ты что хочешь, чтобы я объявил всесоюзный розыск? Ни черта, побродит день-другой и придет!

— Уже два дня прошло.

— Он что, от семьи умотал?

— Нет, из дома отдыха.

— Ну, тогда все понятно! Я и сам однажды дал деру оттуда! Скучища страшенная!

— Но ты хоть домой вернулся. Или тоже куда подался?

— Ну ладно, — оборвал пикировку Силантьев. — Чего тебе от меня надобно?

— Помоги разыскать его.

— Прости, Шнырек, но я сейчас очень занят.

— Я понимаю. Но Зина в отчаянии. Чуть ли не вдовой себя считает. Ты же понимаешь: трое детей…

— Ну, давай выкладывай. Где, когда, что?

Записав необходимые данные, Силантьев сказал:

— Когда что-нибудь выясню — позвоню…

Я положил трубку. Тихо звякнул телефон — отключилась междугородная…

В сущности, мне следовало давно распроститься с Макаровым. На этом настаивали сверху, да я и сам понимал, что рано или поздно нам придется расстаться. И все же я не торопился. А порой даже вступался за него. При этом особенно нажимал на то, что он с отличием окончил партийную школу, обладал несомненными журналистскими способностями, был весьма знающим и начитанным человеком. И это действительно так. Но все эти достоинства становились недостатками, как только Макаров рьяно принимался за какое-нибудь дело. Он все портил, потому что никогда ни в чем не знал меры…

Когда он кого-нибудь критиковал, то читатели недоумевали: почему никто еще не осужден и даже не снят с работы? Случалось, давали опровержение в газете. Макарову же я ставил на вид, и все возвращалось на круги своя. Хвалил он тоже без удержу. Не раз бывало, что на его восторженные очерки о людях, об их делах, как мухи на мед слетались журналисты областных газет. И тотчас не солоно хлебавши поворачивали обратно.

И жили бы мы тихо-мирно, если бы все его материалы, прежде чем попасть в номер, проходили через мои руки. В одних я убирал чрезмерную резкость, в других чрезмерные восторги, и все вставало на свои места. Но стоило мне только уйти в отпуск, отправиться в командировку или заболеть, как мой чертов зам засучив рукава принимался наводить порядок в районе. Пыль столбом стояла! Стояла до тех пор, пока не возвращался я. И тогда начинались разговоры о том, что я распустил подчиненных и не занимаюсь воспитательной работой в коллективе. Мне ничего не оставалось, как время от времени признавать критику справедливой. Макаров же ни с чем не соглашался, горячился, хлопал дверью, требовал создания авторитетных комиссий для проверки напечатанного. Словом, вел себя как мальчишка. После этого, естественно, ставился вопрос о его незрелости и даже несоответствии…