Яков Липкович - И нет этому конца

Сегодня чуть ли не с первыми солнечными лучами на меня обрушивается ребячий гвалт со двора. Под самым моим окном дворовая ребятня строит свой дом. Спасаясь от шума, я, несмотря на изнуряющую жару и духоту, плотно закрываю форточку, опускаю тяжелые двойные шторы. Не помогает. Звонкие голоса подростков без труда проникают через стекло и ткань. Конечно, можно еще заткнуть ватой уши. Однако к этому радикальному, но несколько унизительному средству я прибегаю только в тех крайних случаях, когда минута промедления грозит утратой вдохновения — ненадежного и капризного, как молоденькая продавщица. Но сейчас я занимаюсь делом, не требующим высокого горения. С ожесточением и упорством крестьянина перепахиваю уже написанные страницы. И вдруг меня словно свежим ветерком обдает мысль: надо полагать, ничего страшного не случится, если я эту работу отложу на завтра или даже на послезавтра? В конце концов, я, как и все советские люди, имею право на отдых. С этой освежающей мыслью я решительно встаю из-за стола, снова поднимаю шторы и распахиваю окно. Впускаю в свою обитель все до единого звуки и голоса нашего огромного двора. Итак, внизу, всего в каких-нибудь пяти — семи метрах от моего подоконника, строится дом. Одни пацаны тащат откуда-то, по-видимому со строительной свалки, фанеру, жесть, толь, другие очищают свои собственные кладовки и радостными голосами возвещают о каждой находке, третьи — самые умелые — возводят стены, укладывают крышу и даже настилают полы из дощечек. Работают дружно, хотя и спорят по малейшему поводу. Сколько ребят — столько и мнений. Но есть среди них и свои вожаки, к голосу которых прислушиваются все. Один из таких вожаков — важный и деловой — прохаживается рядом и распоряжается. Похоже, он действительно много знает. Но я что-то не видел, чтобы он хоть раз наклонился и собственноручно вбил гвоздь. Наконец дом готов. Пусть фанерный, пусть картонный, но уже имеющий и стены, и крышу, и даже одно окно и одну дверь, в которую можно пролезть только на четвереньках. Теперь предстоит самое главное — вселение. И опять все заботы решительно берет на себя деловой мальчик. Он загораживает собой вход и по одному пропускает внутрь бывших строителей. Его голос, как всегда, категоричен и строг. «Теперь ты!.. Теперь ты!» — отбирает он счастливцев. И один за другим тощие мальчишеские зады мелькают в низком дверном проеме. «А ты куда? — вдруг останавливает он лопоухого большеглазого мальчугана. — Как работать, так пальчик болит? А как вселяться, так первый?» Тот принимается канючить. «Ну ладно, иди!» — снисходительно разрешает главный мальчик. Обрадованный пацан тут же опускается на четвереньки и ползет вслед за другими.

И лишь маленький прораб не спешит входить в дом. Он пробует на прочность одну стену, другую и только после этого с трудом пролезает внутрь.

Я давно понимаю, как рискованно делать прогнозы о человеческих судьбах. И все же этот дородный мальчик меня настораживает: уж очень он уверен в своем превосходстве над остальными.

Спорим, что даже за те несколько минут, пока поезд идет до Кушелевки, что-нибудь да привлечет внимание наблюдательного пассажира? Итак, начнем. Уже объявлена посадка. На перроне огромная толпа. Особенно много лыжников, рыбаков, дачников, цыган с их увесистыми торбами. Вместе со своей учительницей едет куда-то за город целый класс. По виду трех- или четырехклашки. Медленно подходит поезд. В распахнувшиеся двери первыми втискиваются молодые и сильные лыжники. За ними, распихивая всех своими торбами, лезут цыгане. Учительница взывает к толпе: «Товарищи, пропустите детей!» Наконец образуется узкий коридор, который в мгновение ока заполняется мальчишками и девчонками. Последними в вагон входят рыбаки со своими коловоротами и «баянами». Им уже негде сидеть. Но они не унывают. «Ничего, у нас места при себе!» — говорит кто-то из них. И действительно, вскоре все они восседают на своих «баянах». Учительница пробует сосчитать школьников. Около нее вертится шустрый мальчонка. Весело подначивает ее: «А я остался на перроне, а я остался на перроне!»

Рядом со мной сидят несколько молодых парней-лыжников. Поезд еще не отошел, а они уже достают карты. Один из лыжников — красивый, улыбчивый, самоуверенный — щелкает колодой и обращается к стоящей рядом незнакомой девушке: «Хотите, уступлю место?» — «Уступите!» — говорит та. «Если выиграете!» Он тщательно тасует и протягивает ей колоду. Помедлив, она снимает. Он, озорно поглядывая на нее, принимается сдавать карты. «Козыри — буби!» Начинается игра. Парень сыплет прибаутками. Коронная из них: «Трусы в карты не играют!» Это и комплимент, и подначка одновременно. Девушке решительно не везет. Все козыри, как назло, идут к парню. Вскоре к нему перекочевывает и последняя козырная десятка. У девушки же в руках целый веер карт. Со смущенной улыбкой возвращает их парню. Тот подмигивает и спрашивает: «Играем до последнего обморока?» Девушка не отвечает и отводит взгляд. Парень снова тасует карты и, мурлыча что-то, начинает сдавать приятелям.

Поезд сбавляет ход. Кушелевка…

Очередь за квасом подвигалась медленно, и я имел достаточно времени приглядеться к своим соседям. За мною, через одного человека, стояла старуха с молоденьким фокстерьером. Она принадлежала к тому довольно распространенному сейчас типу деревенских бабушек, которые, живя в городе, тем не менее сохранили все свои вкусы и пристрастия. Даже в одежде — серовато-унылой, без единого яркого пятнышка — она не позволяла себе ничего лишнего. Зато фоксик, который крутился у ее ног, был настоящий аристократ и денди. Чего стоила его бархатная, обшитая бисером попонка!

До того они не подходили друг другу — бабушка и песик, что я поначалу принял за хозяйку одну солидную разнаряженную даму, стоявшую неподалеку. Вот кто был бы прекрасной парой — эта нарядная дама и этот франтоватый, балованный и капризный фокстерьер.

Но собака была все-таки бабушкина. Непослушная и своенравная, она делала, что ей вздумается: лаяла на прохожих, путалась под ногами, заглядывала в чужие сумки, убегала. Наконец старухе удалось изловчиться и надеть на нее поводок. Но и после этого фоксик еще долго выкручивал руки своей хозяйке. Та же неумело и робко пыталась его приструнить: «Сидеть! Сидеть!» Тщетно. И только когда она пригрозила кончиком поводка: «Я вот тебе!» — он удивленно посмотрел на нее и уселся у самой старухиной ноги, прижался головой.

— Это что за порода? — спросила подошедшая девочка.

— А я уж запамятовала какая, — произнесла старуха и со слезами на глазах добавила, обращаясь к своей нарядной соседке: — Собака-то не моя, а дочки. С неделю как похоронили. От рака желудка померла. Сорока семи лет не было…