Андрей Молчанов - Новый год в октябре: роман, повесть

Метро тоже было переполнено. Прошин едва влез в вагон, прижимая к груди портфель с бутылками. Он проклинал все на свете. Однако постепенно озлобление сменилось у него мрачным философским спокойствием, и, пристроившись в уголке возле двери вагона, он угрюмо разглядывал публику, размышляя:

«Надо же… Вся эта масса людская — будущее кладбище. Пройдет каких-нибудь лет шестьдесят — и…» Он представил скелеты, висящие на поручнях, тряся черепами, спорящие об освободившемся месте, читающие газеты, и усмехнулся. Но усмешка не очень-то и получилась: в плане конечной перспективы он мало чем отличался как от тех, кто ехал сейчас рядом с ним, так и вообще от всего прошлого и настоящего населения планеты.

Напор бодрой толпы вынес его на платформу. Пуговицы на пальто — как не бывало, на портфеле — царапина. Пока он с тоскливой растерянностью оценивал ущерб, его оттеснили от выхода. Двери шипели, не в состоянии захлопнуться. Желающих было много.

— Осторожно, двери закрываются, — сказал динамик приятным, записанным на пленку голосом.

В вагон, выдергивая застрявшую между чьими-то животами сумку, протиснулась женщина. Прошин, решивший подождать следующий поезд и вставший поэтому поодаль, с изумлением признал в ней Ирину. Знак судьбы…

— Граждане, — сказал динамик грозно, — отпустите двери! — Это был уже голос машиниста.

Алексей ожесточенно заработал локтями. Он был обязан попасть в этот вагон! Неслась ругань. Под шумок кто-то основательно пихнул его кулаком под ребра. В створки дверей вцепился, раздвигая их, изрядно подвыпивший дядя. Прошин напирал на него сзади, помогая. Но дядя передумал.

— А ну… к черту! — сказал он и убрал руки.

Створки щелкнули, поезд дернулся и воющей голубой стрелой вонзился в арку тоннеля. Прошин возмущенно ругнулся на дядю. Перрон взорвался заливистым хохотом. Он непонимающе оглядел смеющихся людей и тоже невольно улыбнулся. А затем сел на скамью в мраморной нише и, закрыв лицо ладонью, смеялся долго и самозабвенно. Все кончилось. Да и зачем ему эта капризная девочка? Он ведь хотел не ее, он хотел Олечку — любящую его, наверное, и поныне, невозвратимую… Да, все кончилось. Все. Если не считать боязливого, робкого сомнения где-то в глубине: а вдруг, если все-таки нужна ему именно она, Ирина?!

Прибыл он с некоторым опозданием. Веселье, судя по звону посуды и доносившимся голосам, уже бушевало вовсю. Последовали объятия, рукопожатия, и вскоре Прошин был усажен за стол по соседству с очаровательной и обезоруживающе коммуникабельной особой, представившейся как Анечка.

В дымном праздничном гомоне, ковыряя вилкой утку с моченым яблоком, Прошин обозревал собравшихся. Компания делилась на три части. Часть первую составляла богема, то есть коллеги по театру с женами или подругами, режиссеры и прочие сопричастные к искусству. Часть вторую комплектовала публика из сфер более приземленных, но не менее значимых по общественному своему статусу: был тут большой человек из системы «Автосервис», равный ему по рангу — из служащих торговли; два председателя кооперативов: один — гаражного, второй — квартирного; особа, представившаяся как Анечка, имела высокую квалификацию парикмахера и, кроме того, специалиста по вопросу облысения и как с ним бороться. Третью часть составлял Прошин. Он был просто друг детства знаменитого Валеры.

— Театр отмирает, друзья мои, — говорил раскрасневшийся молодой человек, сидевший рядом с Анечкой. — Я не собираюсь ничего доказывать, это ясно и так.

— Ну, знаете… — морщился режиссер напротив, вонзая вилку в кусок семги. — Это — какой театр…

— Три эстакады, — сообщал председатель гаражного кооператива квартирному председателю. — Вполне достаточно.

— С кузовами у нас… — вздыхал человек из автосервиса под обворожительным взором кинозвезды. — Для вас, конечно, решим, но месяца через два…

— Просто не знаю, что делать с Сашком, — жаловалась Прошину Анечка, кивая на раскрасневшегося молодого человека. — Уже завтра ему на работу. Сдавать макет. Эти газеты… Пишет, пишет…

Молодой человек был, очевидно, ее мужем.

— Литератор? — озабоченно спрашивал Прошин.

— Журналист и писатель-сатирик.

— Ого!

— Театр отмирает, — бубнил Саша.

— Сашок, хватит о театре, вот — познакомься… Э-э… как вас зовут?

— Алексей.

— Очень приятно. — Саша протянул руку. — Леша, вы артист? Театра? Каково ваше мнение?

— Отмирает, — сказал Прошин. — А может, и нет. ..Яне артист. Хотя…

— Ну, все равно, — напирал Саша. — Ваше мнение?

Прошин взглянул на собеседника. Редкая рыжая бороденка, круглое рыхлое лицо, маленькие голубые глазки…

— Отмирает, — сказал с запинкой.

— Ну, знаете… — сморщился режиссер, поддевая кусок горбуши.

— Пойдемте покурим, — предложил Саша Прошину. — А то я что-то… устал.

— Да сидите вы! — возразила Анечка.

Однако Саша потянул Прошина за рукав, и они вышли. Правда, зачем он позволил себя увести, Прошин так и не понял. Это была глупость, и все. Курить он бросил, и потому пришлось столбом выстаивать подле Саши и, кивая как китайский болван, выслушивать рассуждениия о деградации театра, о современной пьесе как таковой, еще о чем-то наболевшем… Прошиным овладевала тоска. Собеседник курил и говорил взахлеб, как после длительного словесного поста и столь же тяжкого воздержания от никотина. Главная же беда Саши, а вернее, Прошина, заключалась в том, что литератор никак не мог, докурив сигарету, закончить начатую мысль. Как правило, либо очередная тема кончалась на середине очередной сигареты, либо очередная сигарета кончалось на середине очередной темы. Но все-таки чудесный миг, когда и то и другое совпало, настал. Саша поправил галстук, откашлялся, отчего кадык заелозил взад-вперед по его жилистому, плохо выбритому горлу, и бодро произнес:

— Ну, пожалуй, пора… — И тут же, опомнившись: — Кстати. Фамилия моя — Козловский. — Последовало короткое рукопожатие. — А запишите-ка мой телефон, — предложил Саша воодушевленно. — По-моему, нам есть о чем поговорить…

Прошин с каменным лицом вытащил записную книжку и записал продиктованное.

Вернулись в гостиную.

— Да, — обратился Саша к режиссеру, усаживаясь. — Такая просьба… У вас как с билетами?

Режиссер ядовито усмехнулся.

Пальцем, осторожно, Прошин отодвинул тарелку. Внезапная, как приступ хронической лихорадки, отчужденность охватила его. Зачем он приехал сюда? Он не нужен здесь никому, как и никто друг другу. Хотя нет, насчет остальных — неправда; остальные не умеют праздновать и веселиться в одиночку, а умеют только сообща, скопом… А не праздновать и не веселиться им нельзя, поскольку как прожить без этого, как пройти путь без привалов и вех, без попутчиков и провожатых?