Андрей Молчанов - Новый год в октябре: роман, повесть

Звонок.

— Леша, привет, — растерянно заговорил Глинский. — Я не понимаю юмора. Ты сказал, что начальником лаборатории буду я, а назначили Лукьянова.

— Прости, старик, в верхах сочли по-иному.

У Глинского слышалась музыка, женский смех, гомон гостей.

— Вот как? Ну, когда уезжаешь-то?

— Завтра утром.

Сергей молчал. Прошин тоже. Да и о чем им было говорить?

Прошин аккуратно положил трубку на кнопочки новенького телефона.

Звонок.

— Алло?

— Андрюха?! Здорово! А я только собирался…

— …тебе позвонить. Я так и поверил. Слушай, Леха, у меня неприятности… Эта дура развелась со мной и отчалила куда-то на Север!

— И правильно.

— Что правильно?

— Что развелась. И уехала работать в условия крайней северной романтики. А чего тебе волноваться? Она что, взяла деньги, вещи?

— Ты рехнулся! Какие вещи! Ты не понимаешь… Моя работа, карьера…

— Я завтра уезжаю.

— Знаю. Леха, может, вернуть ее как-то? Хотя — глупость! Я просто в отчаянии.

— Сочувствую.

— Дура она, дура! Ладно… Ты пиши… как там, чего.

— Непременно.

— Ну пока…

Звонок.

— Ты просто неуловим, старина! — раздался бодрый баритон Полякова. — То занято, то никто не подходит.

Еле дозвонился.

Прошин безмолвствовал.

— Я вот по какому делу, — начал Поляков, несколько конфузясь. — Ты достал то, что я просил?

— Не достал, — сухо ответил Прошин. — И достать не смогу. У меня ничего нет. И не было. То, подаренное мной, — жест, необходимый для твоей заинтересованности в моей диссертации. Блесна.

Не более того. А завтра я уезжаю в Австралию. На год. И отъезд, кстати сказать, готовился давно.

Он не испытывал жалости. И неудобства не испытывал. Разве любопытство — что тот ответит…

— Та-ак, — протянул Поляков. — Ясно. Облапошил. Ну, что же, спасибо за откровенность. Какая же ты сволочь… Впрочем, что это я? Все логично — вор у вора дубинку украл. Но мне тебя жаль, старик. Жаль. Знаешь, я бы помог тебе с диссертацией и так, потому как ты мне близок, что ли? Тебе, вероятно, не понять такого.

— Почему же. — Прошин вспомнил Глинского. — Я могу понять. И, если твои слова правда, тогда действительно прости и помилуй. Так уж вышло.

— А все-таки ты дурак, — вздохнул Поляков. — Решил в одиночку! Провалишься! Точно. Поэтому я не слишком на тебя и обижаюсь, хотя, когда продают свои, это нехороший симптом.

— Я на распутье, — тихо сказал Прошин. — Или — пойду один в толпе честных людей, что вряд ли. Или — мы встретимся. Я принесу повторные извинения, отдам долг. Посмотрим. А сейчас хочу просто отдохнуть годик. Ну, а история сегодняшним днем и годом не кончается.

Он говорил, но верил в свои слова лишь наполовину. Его постигало предчувствие иной жизни, которую невозможно предугадать и запланировать. Что-то — и не Второй! — твердило ему, что все будет иначе. Как? Он не старался изобретать варианты. Лень. Что будет, то будет.

— Ну, поживем — увидим, — сказал Поляков. — До встречи. Или же — до свидания. Да, скорее — до свидания, новоиспеченный доктор наук.

Звонок.

— Мне… Алексея…

— Вы с ним имеете честь говорить.

— Здравствуйте. Это… Ира. Ира… Вы меня помните?

— Ира… A-а, Ира! — протянул он вспомнив ту, право с кем идти под руку мечтал завоевать любым подвигом. — У вас же не было моего телефона?

— Да… Я искала вас… Я не думала, что найти человека так трудно…

— Вы вышли замуж? — спросил он утвердительно, хотя понял — нет.

— Нет. Вы имеете в виду Бориса?

— Бориса. Арамиса, не знаю.

— Бориса. Вы заступились за него… Тогда, у кинотеатра. Я видела… Я не успела за вами, вы исчезли в переулке, как привидение… Мы могли бы сегодня встретиться?

— Вы в меня что, влюбились?

— Да, я в тебя влюбилась.

— Поздно…

— Ты женат?

— Да не то чтобы женат…

— Невеста? Я остановлю часы.

— Какие часы?

— Ты так шутил.

— А ты не поняла юмора, как только что изволил выразиться приятель моей буйной молодости.

— Я поняла его сейчас.

— Вот что, Ирочка. Завтра я уезжаю. Далеко и на целый год. Позвони мне через год. И мы поговорим. А не позвонишь — значит, не стоило встречаться сего дня.

Звонок.

— Вадима Люциферовича, — интеллигентно сказал пьяный далекий голос.

Прошин ответил, что подобает, и положил трубку. Больше телефон не звонил.

Он шел из ванной, закутавшись в теплое махровое полотенце: разорвал зубами целлофановый пакет и вытащил из него купленную в Лондоне рубашку — предмет укоризненных восклицаний Кларка; надел ее — белую, невесомую, расшитую нежно-зелеными листочками, неизъяснимо приятно пахнущую свежим бельем, на разгоряченное тело — и, вытирая холодные, мокрые волосы, подошел к окну.

Падал первый октябрьский снег — сырой и вязкий, сменивший беспросветный дождь. Над сиреневыми улицами золотисто мерцали фонари. Было по-ночному тихо и спокойно. И тут он вспомнил, как год назад, приехав с работы, так же смотрел в окно на эту же сырую улицу, но только фонари горели тускло, жизнь казалась безрадостной, небо Индии осталось позади, а впереди виднелась беспросветная завеса будней. Теперь она сорвана, теперь она позади, а впереди небо Австралии — голубое и приветливое, и жизнь впереди такая же, как это небо, пусть никогда не виденное им! Все равно такая же!

Только Лукьянов… После разговора с ним что-то надломилось… Или пройдет?

— Постой-ка… — произнес он. — Двенадцатого октября я приехал из Индии, тринадцатого через Дели уезжаю в Австралию! Так ведь год прошел! Ровно год! Итак, сегодня праздник! Новый год! Он у меня не в декабре… У меня свой календарь. Ах, шампанского нет жаль!

В пустом холодильнике вместо шампанского нашлась бутылка ананасового ликера.

Он налил полный фужер, торжественно чокнулся своим отражением в зеркале и мысленно — с то ли радостно, то ли ехидно скалящим зубки карликом, а затем, сделал маленький глоточек, размазал ароматный тягучий напито по нёбу, блаженно закрыв глаза от мягкой щекотки спирт в горле.

На душе стало спокойно, и его охватило щемящее чувство высоты, как от взлета на чертовом колесе. А тело был чистым, мех кресла густым и теплым, одиночество безмятежным. И он невольно начал напевать что-то физкультурно-задорное.

По телевидению транслировали международный хоккейный матч.

На бело-голубой — как воображаемое австралийское небо — лед выезжали хоккеисты, на ходу застегивая шлемы, и пестрый стадион ликующим ревом встречал их предвкушении увлекательного поединка.

— Во у кого жизнь-то! — сказал Прошин громко. У хоккеистов! Во жизнь… Игра! О!

…Он сидел около телевизора, игрок, наблюдающий за игрой других, и видел завтрашний день, видел, как от сырой взлетной полосы отрывается, убегая от осени, тускло блестящая металлом акула самолета и, разрезая воздух плавниками-крыльями, ложится на курс в страну океанов, морей, солнца и эвкалиптов. Все будет отлично! Все! Такси подъедет в срок, самолет не завертится подбитой рыбой и не рухнет со смертным воем турбин и людей на бугристое дно Гималаев, а в Австралии не будет дождей…