Андрей Молчанов - Новый год в октябре: роман, повесть

— Зеленый, — подсказывает Козловский.

Я жму на педаль акселератора.

Выхлоп из машин как пар из чайников. Это сравнение я вставлю в какой-нибудь свой стих. Обязательно. Не забыть бы только.

Прощай, ушедший день! Ты был счастливым. Ты даровал мне много удач — больших и малых. Снимаюсь! До сих пор не верю, но это явь, счастье, это жизнь! На радио отношение ко мне со стороны режиссерши установилось превосходное, и пусть мизерное это достижение, но все-таки расходы на колготки и парфюмерию оно мне обеспечивает. Далее — приятная встреча с главным в суете за кулисами. Парочка комплиментов — и неуверенный намек на мою занятость в новом спектакле. Похоже, полоса застоя кончается. Но обольщаться вредно. Наконец, удачи быта. Успела в магазины, и, более того, — повезло на две бараньи отбивные и мандарины.

Иду по улице, тащу сумки, перехватывая внимательные взгляды сограждан, а в них вопрос: «Неужели она?!» Зачастую во взглядах, на меня обращенных, сквозит недоумение. По поводу сумок, отстаивания в очередях… Да, дорогие товарищи, много у нас общих, простецких забот. И не очень-то это и хорошо, по-моему. Выше обычной смертной себя не считаю, однако те, кто едет со мной в метро или стоит в очереди, — это зрители, а для них, как в актере, так и в писателе, художнике, должна крыться некая тайна, и всегда нас обязан разделять барьер. А какая там тайна, какой барьер в трамвайной давке или в гастрономе. Справедливы ли мои рассуждения — не знаю; безусловно, репутация человека, пользующегося общественным транспортом или же посещающим магазин, страдает едва ли, но некоторая проблематичность в данном вопросе мною тем не менее усматривается.

Муж, встречающий меня на пороге, хмур. Мгновенно всплывает воспоминание об оставшейся в раковине посуде, вслед за тем различаю шум воды… Так. Ситуация ясна. Посуду муж помыл сам и потому сердит вдвойне. Но при взгляде на сумки суровость черт лица его смягчается.

— Сашок, — бормочу я умиленно, — извини, опаздывала… Спасибо тебе, лапусь.

— Спасибо, — ворчит он, доставая из сумки мандарин и тут же начиная очищать его от кожуры. — Одно и то же! Изо дня в день! Пойми, — начинается нотация, — у нас есть дом, и хозяйка дома — ты.

— А ты — хозяин, — ухожу я в туман софистики.

— Да. Но кухня — не мое дело.

— Некоторые мужья, кстати, готовят, не доверяя женам.

Это я зря. Он снова разозлился.

— Хорошенький довод! Я — готовь, я — мой посуду, стирай, все — я! А вы, сударыня? Актриса, да? Тонкая духовная организация? Я, между прочим, тоже актер. И хочу сказать: дом есть дом. Место отдыха. Место, где в первую очередь должна быть чистота. И все элементы обывательщины, включая шлепанцы, коврики, простынки, чайник там… Причем — в нормальном состоянии. Плинтус я приколочу, розетку починю, но кухня и белье — увольте!

— Саш, — перебиваю я, отгоняя начинающийся зуд съязвить что-нибудь не в его пользу, — меня берут в кинокомедию, представляешь?

— Поздравляю, — бросает он, скрываясь в комнате.

— Главный сказал, — стягивая сапог, продолжаю делиться радостями, — что в новом спектакле…

— Да знаю, знаю, — звучит раздраженно. — Мандарины гнилые, черт! Ты что, не смотрела, чего берешь, что ли?

Ну, друг милый, ты охамел. Просто… слезы берут от обиды. Усталая, отстояла такую очередину… Да и вообще плевать ему на меня! Я, стиснув зубы, принимаюсь за стряпню.

— Марин, — доносится из комнаты примиренно. — Иди. Фильм. Ты играешь…

Ну вот! Быстренько накрываю сковороду крышкой и бегу к телевизору. Смотрим фильм.

— Знаешь, — мечтательно произносит муж, уже совсем отмякший, — а у нас все же свое счастье — актерское. Так вот увидеть себя лет через двадцать… Молодыми. Не фото, не видеозапись дружеской пирушки, а… чего мог и как…

Я понимаю его. И вижу себя той, какой была шесть лет назад. Тут вот недотянула в интонации, а там — взгляд неверно выдержан… А вообще, откинув профессиональные категории, — грустно. Такая молоденькая, миленькая девочка… Идут годы.

Мы сидим в кресле, обнявшись.

— Ты… на ужин-то сегодня… что? — спохватывается муж.

Спохватываюсь и я. На кухне — будто после взрыва гранаты со слезоточивым газом. Обжигаясь, отбрасываю на плиту горячую крышку со сковородки. Чад, яростное шипение… От отбивных остались два сморщенных угля и две коричневые кости.

Оглядываюсь. Робко спрашиваю:

— Может… яичницу?

Муж напряженно прищуривается, подбирая словечко покультурней, но и поувесистей. Я инстинктивно, готовясь к обороне, озлобляюсь. Почти по-утреннему.

— Ты… — начинает он.

На работу я устроился. По-моему, удачно, хотя специфику моей службы родители горячо не одобрили. Как же! — инженер, все такое, и вдруг — в Госстрахе! В общественной, так сказать, обслуге. Впрочем, в Госстрах я устроился инженером. Оценивать, насколько та или иная машина пострадала в аварии. Чем я руководствовался в своем выборе? Основной и единственный стимул был прост: деньги. То есть то, что дает человеку истинную свободу. Доходы мои высчитывались из соображений следующего порядка: зарплата, но это — муть — и все остальное, что приносило умелое обнаружение повреждений скрытого характера. Обнаружение обуславливалось субъективным фактором взаимопонимания между клиентом и мною, но так как взаимопонимание в силу своей взаимовыгоды существовало постоянно, возможность заработать еще несколько зарплат без особенных нервных и физических перегрузок у меня определенно была. Имелось и свободное время в количестве объемном. Однако то ли в силу снобизма, рожденного сознанием своей радиоинженерной квалификации, то ли благодаря критике родителей, на том же снобизме основанной, думалось мне, что весь этот Госстрах — шаг жалкий, но вынужденный, сродни временному отступлению и накоплению материального потенциала для дальнейшей атаки на нечто большее и главное, что впоследствии заполнит мою жизнь, чему я буду служить неотступно и убежденно. Суть этой расплывчатой перспективы я и в общем не представлял, но формулировал для себя так: впереди некая замечательная жизнь, а какая именно — увидим. То бишь, сознаваясь себе, новой своей профессией я был неудовлетворен. Виделась мне в ней ущербность и суетность, но тем не менее ничего иного делать не оставалось. Мне, как и Михаилу, желалось пошлого, мещанского, но остро необходимого: квартиры, машины и разного барахла. Мишка, кстати, по поводу моей работы выказал зависть. И даже спросил, не передумаю ли я насчет гешефтов с иконами. Эго был вопрос по существу. Я и сам путался в сомнениях. Делишки с досками представлялись мне криминалом вопиющим, ни в какое сравнение не лезущим с мелкими, хотя и регулярными взятками на новой должности. Но отказываться от этой авантюры не хотелось — денежно!