Георгий Лезгинцев - Инженер Северцев

— Дорога-то как?

— Сегодня закончили сбойку тоннеля. Дорога построена, — устало ответил Михаил Васильевич.

— Выходит, я выздоровел… Две недели облучали меня кварцем, аж до красноты! Чуть дырку не прожгли… — пожаловался Обушков, усаживая его за стол.

— Спектакль окончен. Завтра, Василий Васильевич, принимай дела, а я пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок. Карету до станции дашь?

— На этот раз принимать дела от тебя не буду. Раздумал, — сказал Обушков.

— Что значит раздумал? Есть приказ начальства.

— Есть приказ того же начальства — дорогу не строить. А она построена, — отпарировал Обушков.

— Это бунт?

— Нет. Просто замучил радикулит. В подобных делах соучастником быть не хочу. Да меня здесь и народ не примет. Я не смог бы заменить тебя.

Он достал из тумбочки бутылку, вылил из стаканов чай, наполнил их вином.

— Так мы с тобой, глядишь, сопьемся, — усмехнулся он. — Прошлый раз у тебя, теперь у меня…

Поднял свой стакан и предложил выпить за дорогу. Чокнулись. Северцев печально сказал:

— Все бы хорошо, если бы не Никита… Сегодня утром его откопали. Знаешь, что выяснилось? Он все-таки пробился наружу после первого обвала, а тут следом второй. Вторым обвалом его, видать, здорово оглушило, к тому же он нарвался на рысь. Судя по следам, она прыгнула с дерева, когда он вылезал из-под снега. У него разодрана спина, раны на затылке, на шее, искусаны руки: видать, он душил ее. Когда его откопали, мы ужаснулись: лежит в обнимку с огромной рыжей кошкой, а в ней без малого два пуда… Похоронили его над тоннелем. Рысь я с собой привез. Чучело из проклятой сделаю.

— Да! Не знает человек, где и когда придет его конец… — вздохнул Обушков.

— В этом его счастье. А знал бы — так жить бы нельзя было… Хотел спросить тебя: как его фамилия? На перевале никто не знал.

— Фамилия?.. Как же его фамилия?.. Нет! Не знаю! Все его Никитой-партизаном звали… — Обушков развел руками.

— Когда закрыл ему глаза, я понял одну мудрую истицу: живые закрывают глаза мертвым, а мертвые открывают глаза живым. Вот ведь не стало человека, проливавшего кровь за счастье других, но никогда не думавшего о своем счастье. Бессребреник и горемыка в жизни, он был вполне доволен ею, так как для себя ничего не требовал от нее. Дело имел с ящиками и мешками, а был человечнее нас с тобой. О нем бы некролог написать в центральную газету, мы же фамилии даже его не узнали, так и выбили на камне: «Никите-партизану». Впрочем, некролога не получилось бы, в них перечисляются должности и награды, а у него их не было. Выпьем за старика, а завтра займемся прелюдией к моему некрологу — бурдюковским приказом. Забежал к тебе по дороге. Жена ждет…

— К этому мы давно приучили своих жен — ждать нас, не зная, когда мы вернемся, — философски заметил Обушков.

Северцев, казалось, к чему-то прислушивался. Обушков удивленно покосился на него. Потом и он услышал. Северцев улыбался, не пряча выступивших на глазах слез. Да, он не ошибался: к поселку приближался гул моторов. Этот гул победно нарастал с каждой минутой. Вот уже зазвенели от него стекла. Вот осветилась улица поселка. По окну, по раме, по стене вперегонки забегали яркие отсветы автомобильных фар. Северцев выключил электричество, прижался лбом к оконному стеклу. Перед его глазами, вся запорошенная снегом, проходила первая автоколонна, прибывшая сюда прямиком с железнодорожной станции — по новой дороге.

Обушков, обняв его за плечи, тихо сказал:

— Сосновцы будут хорошо помнить тебя, Миша… Везде, где бы ни работал, ты всегда оставляешь по себе добрую память…

Отъезд Северцевых затягивался. Телеграфная дуэль между Обушковым и главком продолжалась. Лишь через две недели Птицын сдался и, объявив Обушкову строгий выговор с предупреждением, распорядился, чтобы дела временно были переданы главному инженеру Шишкину. Получив строгий выговор, Обушков ликовал так, будто его по меньшей мере наградили. Отпраздновав вместе с Северцевым свою победу над Птицыным, он, более не задерживаясь здесь, отбыл восвояси — на не сравнимую ни с чем, как он утверждал, Каменушку.

Шишкин принимал дела безо всякой охоты. Он откровенно сказал об этом Северцеву.

Дружеских отношений у них не сложилось — слишком разные были это люди, но работали они, всячески помогая друг другу. И главный инженер с болью переживал снятие директора.

Особенно пугало Шишкина то, что ему опять придется неизвестно сколько времени отдуваться за всех одному. На такой комбинат директора не сразу подберут, а с него будут драть две шкуры… В этом году план добычи и обработки руд Сосновка выполнит, на руднике внедрена цикличная работа, добыча руды повысилась. Но хуже будет с планом будущего года. Его увеличат в расчете на новый горизонт, которого, однако, не подготовили: директор запретил углублять капитальную шахту. Когда Северцев уедет, о скором переводе рудника на открытые работы нечего будет и думать, — значит, на бедного Шишкина посыплются все громы и молнии из главка. Цапаться с начальством он не будет, ему давно все надоело, к тому же начальство явно не одобряет переход здесь на открытые работы.

Теперь на Сосновке все пойдет по-старому. А жаль… Открытые работы были бы куда лучше! К сожалению, за все новое нужно драться, а сил уже мало. Просто жаль тратить их попусту. Будь что будет.

Северцев пытался с ним спорить, взывал к его инженерской совести. Шишкин только устало отмахивался, советовал спросить о совести у Птицына и помнить, чем кончилась борьба с главком.

Расстались они так же, как и жили, — ни тепло, ни холодно, по-разному глядя на жизнь и на свое в ней место.

После отстранения Северцева открыто враждебно отнесся к нему Орехов. Этот повсюду яро защищал министерский приказ, считая его расплатой за свои собственные беды. Он доказывал, что Северцева за подделанные наряды нужно судить и вообще подобных «деятелей» не следует близко подпускать к руководящей работе. Даже намекал — правда, туманно — на возможность вины Северцева в гибели Никиты…

Неприятный осадок оставил у Северцева последний визит Николаева. Как пенсионер, Евгений Сидорович уволился с комбината и тоже уезжал в Москву. Он очень обижался на северцевские, как он выразился, романтические чудачества, из-за которых он, Николаев, в итоге лишился повышенной пенсии. Конечно, винил он во всем себя… Еще в детстве познакомился он с Сервантесом, и ему не следовало добровольно брать на себя незавидную роль Санчо Пансы.

Удавил Михаила Васильевича Морозов. Явился к нему домой совершенно пьяный и, обняв его, заплакал. Сквозь пьяные слезы все время повторял: «Где она — правда?..»

Пришли проститься Столбов, Серегин и Петька. Столбов грозился написать в ЦК: там они найдут правду.