Ольга Кожухова - Молчание неба [Избранное]

Как знать, может быть, тот, кто сегодня ходит в гениях, завтра уже ничего не напишет, а бездарность, над кем посмеиваются, указывая пальцами, на кого сегодня посматривают свысока, как раз и совершит то, чего не сумели совершить другие?..

Поэзия, она… баба капризная!

Мы семья. Нас четверо: Инна Гофф, Рита Агашина, я и рыженькая старшекурсница Эвелина Зингер, или Элла, которая нас, «малышей», встретила в институте приветливей остальных. А это обычно не забывается.

Так как мы с Эллой старшие по возрасту, то в нашей четверке как-то само собой сразу же распределились обязанности: я — «мама», Элла — «папа Фитих», а Рита и Инна — наши «дочери». Затевая эту веселую игру, вряд ли кто из нас думал, что к своим обязанностям «отцов» и «детей» мы должны будем относиться серьезно. Это меньше всего входило в наши планы. Но в институте о «семье» очень быстро узнали и сделали соответствующие выводы. Однажды в коридоре меня встречает строгая бухгалтерша и говорит:

— Ваши дочери очень невоспитанны! Вы уж, пожалуйста, за ними следите.

Честно говоря, мои «дочери» действительно отличаются. Им ничего не стоит, например, завернуть в одеяло полено и с эдаким «увакающим младенцем» пойти в магазин без очереди или сесть в трамвай с передней площадки. А то, получив по карточкам сгущенное молоко, они съедят его по дороге специально для этой цели припасенными ложками. Мне же с Фитихом принесут только грязную посуду. А то в ответ на злую фразу Володи Шорора: «В институте нет талантов», — сочинят частушку и горланят ее под дверями творческой кафедры специально в часы заседаний:

Когда мы все вместе, нам трудно быть серьезными.

Нередко нас спрашивают, отчего нам так весело.

— А мы покупаем витамин «Оптимин», — ответила как-то моя «старшая дочь» Рита. — И едим его с хлебом.

Мила Городецкая, известная своей легковерностью и к тому же слишком уважающая Риту, чтобы усомниться в ее словах, глядит на нас с откровенной завистью и любопытством.

— Ну?! А где же он продается?

— В аптеке на площади Пушкина. Как съешь пять таблеток, так весь вечер тебе будет смешно…

На другой день, вызывая у присутствующих гомерический хохот, Мила простодушно говорит:

— Обманули! Никакого «Оптимина» там нет!

Может быть, в аптеке на площади Пушкина действительно такого витамина нет и наша промышленность его еще не научилась изготовлять, но у нас он есть, и в избытке. Это он окрашивает «подвальное» существование в жизнерадостные, светлые, солнечные тона. Запеканка из лиловой мерзлой картошки благодаря ему называется пирожным, подвал — нашим домом, а наша четверка — семьей.

Наш отчий дом — «единственный в мире» — так нам говорят, когда нужно поддержать бодрый дух в немощных телах будущих классиков.

«Вы на общих основаниях» — когда как-то нужно отбиться от наших требований.

Да, мы знаем, что институт организован на «общих основаниях», что стипендия в нем — самая маленькая изо всех существующих стипендий. И профком института развивает бурную деятельность, чтобы помочь нам в житейских делах.

Большинство студентов — участники войны, инвалиды, контуженные и просто люди со слабым здоровьем. Надо научить их верить в себя, дать возможность им пережить самое трудное, послевоенное время, не допустить, чтобы бросили учиться, или — что еще хуже — исхалтурились на легком заработке.

Правдами и неправдами добываются в обкоме союза так называемые ордера. Ордер — это бумажка, дающая право купить в магазине пальто, обувь, платье, необходимые вещи. К ордеру нужно прилагать еще «единицы», причитающиеся на промтоварную карточку. «Единицы» — весьма ходовой товар. На базаре они — рубль штука. И если ваша промтоварная карточка израсходована — не печальтесь, ступайте себе с богом на Тишинский рынок, будут вам «единицы»!

Когда на руках есть ордер и «единицы», недостает еще одного весьма немаловажного предмета — денег. Но и эта проблема решается довольно просто. Вы идете к директору Ф. В. Гладкову или его заместителю В. С. Сидорину и тихонько просите взаймы рублей 200–300 «до завтра».

А когда пальто, ботинки, платье или костюм уже куплены, вам нужно их… срочно продать. И не просто продать, а сбыть с рук так, чтобы окупились расходы на приобретение «единиц», чтобы можно было отдать долг, взятый «до завтра», и чтобы, кроме всего прочего, у вас осталось хоть немного денег на житье до стипендии. На языке богини правосудия ваши действия называются очень точно; спекуляция. Но что делать?

Продавать «товар» обычно отправляются несколько человек, избранные «обществом», — так легче, удобнее, не обманут жулики, никто не обидит.

Морозный, мглистый полдень. Зима. Наше «семейство» на базаре. Одна из моих «дочерей» стоит на тротуаре с огромными сапогами в руках и выкрикивает:

Другая «дочь» держит нечто крохотное, состоящее из одних переплетений, и пищит:

Публика знает, что мы студенты. К нам относятся дружелюбно, доброжелательно.

Какой-то военный с шутками и смехом отсчитывает деньги за сапоги. Босоножки быстро исчезают в кошелке перекупщицы. Все довольны. Мы покупаем горячие пирожки и тут же, на базаре, их съедаем. Совесть наша чиста. После расплаты с кредиторами чисты и карманы, но… ведь можно занимать под будущий ордер!

И — жизнь продолжается…

Думала ли я когда-нибудь, что именно здесь, в Литинституте, я войду в конфликт с поэзией?

Стихи я люблю с детства.

В доме всегда было множество книг: зимой я их читала под завывание вьюги, забравшись на русскую печку; летом — сидя где-нибудь на дереве или в лодке, на пруду. Поставишь плоскодонку носом в заросли камыша, чтобы волна не качала тебя с борта на борт, и сидишь целый день под реденькой полосатой тенью куги и осоки. Сонно гукает вдалеке водолюб. Неразборчиво верещат и бормочут лягушки. С легким, сухим треском, как маленькие вертолеты, над самой головой замирают в тяжелом зное стрекозы.

Мои старшие сестры на зиму уезжают из Каменной степи в Воронеж, в школу, и оттуда каждый раз привозят что-нибудь новое: Жуковского «Наль и Дамаянти», стихи А. К. Толстого, Тютчева, Фета.