Ольга Кожухова - Молчание неба [Избранное]

У въезда в село я спрашиваю у патрулей, где эвакоотделение: сперва я обязана доложиться Марчику.

— А вон там! — кивнул один из красноармейцев, показывая на длинное здание с высоким крыльцом. — Вон там, в клубе.

— А Петряков?

— Петряков тоже там.

Марчик ко мне сам вышел навстречу. Петрякова я нашла в большом клубном зале. Все помещение, похожее на длинный, неуклюжий сарай, плотно забито носилками с ранеными. Дверь в зал то и дело распахивается, впуская входящих. Вместе с ними влетают густые, тяжелые клубы пара. В кафельной печке санитар укладывает решеткой березовые дрова, раздувает угли, весь с головы до ног озаренный розовым пламенем: видно, в суматохе не уследил за огнем. Легкораненые сидят тут и там на полу и на подоконнике, курят, хриплым шепотом переговариваются.

Я прошла прямо к сцене и увидела чуть сгорбленную фигуру комбата. Он сидел один возле рампы на корточках, в грязном ватнике, перетянутом ремнями, и держал в руке буханку черного хлеба. Отщипнув аппетитную поджаристую краюшку, Иван Григорьевич устало поднял глаза на меня. Веки у него были набрякшие, с красными ободками.

— Приехала?

— Да. — Я с жадностью втягиваю в себя аромат свежевыпеченного хлеба. — Где это вы взяли? — спрашиваю я, не замечая собственного нахальства.

— А вон там!

Комбат показал куда-то в глубь сцены, и я увидела сваленные прямо на полу поджаристые буханки, издали похожие на потемневшие от времени кирпичи. Петряков отломил мне кусок.

— На, ешь! — сказал он. — Еще теплый.

— Здорово, это нам подвезло! — говорю я. — Откуда такая роскошь?

Петряков объяснил:

— Автобатовцы везли в третий полк. Из Москвы. Не доехали, разгрузились здесь, бросили на полу. Поехали назад за снарядами. Наступаем! По всему нашему фронту, всеми армиями наступаем. Вот так! — сказал он оживленно. — Снаряды сегодня поважнее, чем хлебушек!

Он сел на краю сцены, свесив ноги в зал. Похлопал по доскам:

— Садись! Отдохни…

Я села с ним рядом, продолжая жевать. От хлеба шел такой густой, немыслимый аромат теплой печи, что я отломила себе еще здоровенный кусок. Петряков тоже в задумчивости отщипывал понемногу от буханки, лежащей с ним рядом.

— Сейчас будем сворачиваться, уезжать, — сказал Петряков. — Так что ты никуда не девайся. Мы — вперед. За полками. А ты здесь останешься с нетранспортабельными.

— Одна?

— Нет, зачем одна? С Марчиком.

— Милое дело!

— Что, не нравится?

— Нет, ничего. — Я опять отломила теплую золотистую корочку.

Мне нисколько не было удивительно, что хлеб по такому морозу довезли от самой Москвы горячим, — так близка от столицы линия фронта. Удивительным было другое: что нет работе конца. Что и утром, и днем, и вечером, и ночью все равно будет продолжаться война, греметь канонада, а мы будем перевязывать и эвакуировать раненых. И эта непрерывность войны, ее протяженность во времени больше всего меня удивляет. Я-то все жду перерыва на сон и обед. Ну хотя бы на умывание.

Все чаще хлопают двери: с лязгом, с грохотом к дверям клуба подъезжают полуторки и трехтонки, возвращающиеся с фронта порожняком, и санитары с носилками суетятся, обкладывают раненых химическими грелками, завертывают их, как больших детей, в одеяла, так что снаружи остаются одни только носы.

Я в этих хлопотах не участвую. Мне здесь оставаться, без смены, с тяжелоранеными. Поэтому я позволю себе такую вольность — посидеть, отдохнуть.

— Ну ладно, — говорит наконец Петряков. — Марчик едет со мной. Ты одна остаешься, так что можешь утешиться!

Женька входит в зал в белом халате поверх шинели, в шапке-ушанке, тащит по полу за лямки мой вещмешок.

— На тебе твое барахло, мы уезжаем!

— А пожрать мне оставили? — спрашиваю я. Это главная на сегодня моя задача: раздобыть, что пожрать.

— Не знаю. У нас тоже нет ничего.

Я развязываю вещмешок, смотрю, не завалялась ли где пачка сухих концентратов, НЗ, и вдруг вижу огромный, промасленный шмат свиного сала, завернутый в свежий номер дивизионки.

— А это кто мне свинью подложил?

Женька смотрит на сало с не меньшим, чем я, удивлением.

— Не знаю. Я не видела. Там возле вещей все крутился Марчик, но… Не думаю, чтобы он.

— Нет, это не Марчик! — говорю я и достаю из-за голенища финку, режу сало на большие куски. Два куска отдаю Женьке: ей и Марьяне. Один себе. И один Петрякову. — Голову на отсечение, что не Марчик. Федька категорически отпадает!

Петряков, сидя рядом со мной, крепко спит. Голова его все ниже и ниже опускается на грудь. Еще секунда — и он упадет лицом в зрительный зал. Я трогаю его за рукав:

— Иван Григорьевич!

— Что?.. Да! — Он просыпается. Оглянувшись, мгновенно приходит в себя. — А, да! — говорит он и вздыхает: — Пора ехать! Вы почему здесь, Мамонова? — обращается он к Женьке. — Почему не собираетесь? — И он, спрыгнув со сцены, вытирает лоб рукавом ватника. — Я, кажется, задремал. Здесь тепло, — сказал он, как будто оправдываясь.

Из дверей капитан Державин машет ему рукой:

— Товарищ военврач третьего ранга! Ястреб подан…

Уезжают, все уезжают вперед. Я одна остаюсь с тяжелоранеными.

В середине мая в Москве на Ленинском проспекте, на Воробьевском шоссе и по склонам Ленинских гор отцветают одуванчики. Белый пух начинает носиться повсюду. Он залетает в щели, в окна, в открытые двери балконов. Кружится, как метель, по асфальту улиц, отважным авиадесантником на белом шелковом парашютике слетает и садится к вам на волосы, на рукав, на хлеб, на белый, незапятнанный лист бумаги: неистребимая жажда продления жизни.

Каменный квадрат двора за день накаляется на солнце. Все окна открыты, все занавески отдернуты, поэтому каждый звук там, в глубине двора, раздается в комнате, как в микрофоне.

Сначала я слышу хриплое пение. Оно звучит столь диковинно, что я невольно перегибаюсь через балкон посмотреть, кто это так поет.

Внизу, как раз под моими окнами, с кошелкой в руках шлепает весьма странное существо. В больших сапогах. В серой кофте. В серой, в «яблоках», юбке. На сивых от седины, коротеньких волосах торчит белый капроновый бантик. Сиплым голосом это существо не то поет, не то хрипит что-то вроде: «И в дорог-у-у далэку-у-у ты меня на заре провожала-аа…» Однако я не могу со всей твердостью поручиться, что оно поет именно это, а не что-либо другое: так непохож, перевран мотив.

Просто оно шло, и оно напевало.

Встречные прохожие при виде этой юбки, сапог и этого бантика шарахаются в разные стороны, потом оборачиваются и долго изумленно глядят вслед. Какой-то мальчишка швырнул даже камнем. В ответ послышалась грязная нецензурная брань. Но и мальчишка оказался не из трусливого десятка. Он, забравшись на клумбу и стоя на будущих левкоях и каннах, нахально советует белому бантику: