Ольга Кожухова - Молчание неба [Избранное]

Но нажать нечем.

Пехота устала. Наступление, начавшееся в первых числах декабря под Москвой, продолжалось весь январь и начало февраля, и резервы, по-видимому, уже истощились. Новых ждать пока неоткуда. На фашистов работает вся Европа, а на нас только Урал, да и тот перестраивается, принимает перебазированные с запада фабрики и заводы.

— Правильно говорят: бог создал землю, а черт — Смоленскую область. — Кто-то тяжело вздохнул из угла, светясь красным огоньком папиросы.

Но Улаев, сам родом смолянин, обиженно фыркнул:

— Бог! Черт! Много ты понимаешь! Уж если быть точным, то скажи так: бог создал людей, а черт — Гитлера.

— Выходит, что так.

— Да, действительно, непонятное дело с Вязьмой, — говорит угрюмо Кедров. — Разве что со временем история разберется? Честно говоря, я и сам не могу понять, как это так получилось, что дважды — не один раз, по случайности, а дважды — на одном и том же месте у нас окружение.

— В наступлении всегда неразбериха.

— Война — это риск. Мы обязаны были рисковать. А если бы немцы покатились и покатились на запад? Что ж, мы бы так и сидели, ждали, пока наши тылы подтянутся? Тоже очень смешно…

— Да, это тебе не задачка в школьной тетради: решение не сошлось, резиночкой стер — и сначала. Всего сразу и не учтешь!

— Хотел бы я дожить до тех дней, когда мы будем немцев брать в окружение. Вот уж я тогда посмеюсь!..

Да, действительно, дважды — под Вязьмой. На одном и том же месте. Странно? Может быть. Но кто сейчас в этих странностях разберется? Темна вода в бесчисленных реках, речках и ручейках, протекающих по полям и лугам древней Вязьмы. Темны омуты и водовороты в непроходимых ее болотах и бочагах. Темны тучи, ходящие над озерами. И бесконечна вера человека в свои силы, в победу. Ради победы он готов идти на все: пусть с гранатами против танков и тяжелых орудий, пусть голодный против сытых врагов, отсиживающихся в тепле. Пусть в кольце, в окружении, но сражаться…

— Я слыхал: нашим дали приказ выходить?

— Да, — ответил Кедров. — Есть такой приказ. Конечно, теперь, когда возник перевес, им нет смысла оставаться у немцев в тылу. Они свое дело сделали. Пора и на отдых…

— Пробьются?

— Должны. Мы поможем отсюда…

Поздно вечером, когда Кедров собрался уже уходить, он на миг обернулся ко мне:

— До свиданья! Спокойной ночи…

— Спокойной ночи. До свиданья, — ответила я и попросила: — А Блока оставьте, пожалуйста!

Кедров потоптался на месте. Помедлил. Подумал. В сомнении нерешительно сунул руку в карман. Не торопясь вынул синенький томик, погладил его ладонью, протянул мне:

— Ну уж ладно, нате! Только не забудьте вернуть, А то я знаю вас, обязательно заиграете.

— Нет. Честное слово, нет, Алексей Николаевич!

— Ну, верю. Добро!

Он ушел, сгорбясь, грузный, медвежевато переваливаясь в больших сапогах, и сразу в палатке стало пусто и неуютно. Как будто печка потухла. Кедров долго еще стоял возле тамбура с Сергеем Улаевым, который пошел его провожать, и что-то рассказывал, посмеивался глуховатым смешком. А Сергей мелко сыпал в ответ, как горох, круглое, задыхающееся: «Хо-хо!..»

Проводив гостя до самого КП полка, Сергей вернулся, бросил автомат на сено, лег сам и долго лежал молча. Потом вздохнул:

— Вот это человек! В огонь и воду за ним пошел бы.

Ни Женька, ни я ничего не сказали.

Кедров пришел к нам и на другой вечер, и на третий, и на четвертый. Каждый раз садился возле огня, доставал кисет или же, хлопая себя по карманам, обращался к Сергею:

— Табачок есть?

— Есть.

— Закурим?

— Закурим.

И они не спеша молчаливо курили.

Он был такой сильный, прямой, неуклюжий, что, глядя на него, я невольно улыбалась. Так мог из чащи лесов прийти на огонь диковинный зверь, могучий и добродушный.

Иногда мы с ним встречались глазами. Тогда он улыбался: незагорелые лучики возле его глаз становились тонкими.

Потом Кедров поднимался и уходил.

А потом среди ночи приехал из штаба дивизии комиссар Федор Быков и привез приказ нам срочно сворачиваться и уезжать. И в суматохе сборов я совершенно забыла о синей книжечке Блока и о Кедрове. Вспомнила, когда подъезжали уже к Кошнякам. Сидя в полуторке, на верхотуре, поверх брезентов и ящиков с грузом, я нашарила вдруг в кармане шинели шершавую, холодную на ощупь обложку и ахнула:

— Господи, а Блок-то? Как же Блок? Ведь я обещала Кедрову отдать. Подумает: нарочно заиграла…

— Блок-то Блок, да и сам не будь плох! — назидательно заметила Женька и, завернувшись в тулуп Пироговского с головой, приткнулась поплотнее к кабине.

Не знаю, что она имела в виду.

Загородившись от ветра и думая о Кедрове, я открыла томик наугад: что было у нас хорошего с ним, отчего мне так грустно сейчас уезжать? В свете меркнущих звезд прочитала:

Почему-то мне было жаль оставлять позади себя эту выжженную деревню с остатками печных труб, с разбитыми в щепы крестами на кладбище, с талым снегом дорог, стеклянистым и чуть пузырчатым.

Там, на КП полка, где мы ночевали, сейчас, наверное, холодно и темно. Мерно ходит вдоль бруствера часовой в подшитых валенках, в косматом бараньем тулупе. Спят батарейцы на полу в землянке. Спит Кедров на пригретых нами с Женькою нарах.

А там, где стояла палатка санчасти отряда, только черный прямоугольник, еще один черный прямоугольник из бесчисленных оставленных нами на снегу, да темные полосы помоев на длинных грядах сугробов, да серая шелуха картофельной кожуры, да клочья сена и комья навоза у штабной коновязи. А по взгорку, над черным, угольным изломом того самого пахнущего талой водой оврага, где нас с Женькой чуть не угораздило на тот свет по дороге из бани, уходящий в разрывах снарядов на Алексеевские хутора и куда-то еще дальше, в неизвестность, последний отрядный обоз.

До свиданья, прощайте, Алексей Николаевич…

Ледовая, снежная одиссея кончалась.

Немцы били теперь по площади наугад. Мины квакали, плюхаясь по-лягушечьи в снежную кашу болота, взбудораженную бесчисленными колесами и сотнями ног. Осколки щелкали звонко и нагло. Где-то невдалеке тачал свое пулемет.

Группа командиров и политработников, оборванных, грязных, заросших бородами, толпилась под единственной на весь здешний лес большой, старой елью, укрываясь под ее широкими лапами.

Только что кончилось совещание, на котором решили, кому, где и когда выходить, и теперь все ждали темноты и молчаливо переглядывались, посматривали на часы.

Но небо по-апрельски еще светло зеленело, не собираясь темнеть, и набрякший кровью и ржавчиной закат все еще не истлел там, на западе, где постанывали, взвизгивая, мины противника. «Из света в сумрак переход» был слишком долог, он томил заждавшихся, усталых людей.