Ольга Кожухова - Молчание неба [Избранное]

Марьяна проводит ладонью по серой стриженой голове, отвечает раздумчиво:

— Ну, тогда, значит, наши пути разошлись…

— Почему?

— А я навсегда остаюсь в медицине. Хочу быть хирургом. Как Иван Григорьевич. Кто-то же должен его заменить!..

— Да, ты права, — говорю я, удивленная силой чувства, с каким она это сказала.

Мне становится страшновато.

Неужели все кончено и настало время расстаться?

Неужели когда-то я буду жить одна, без Марьяны и Женьки?

Марьяна на миг переламывает тонкий, нежный изгиб своих светлых бровей.

— Ну что ж, — говорит она очень твердо. — Раз вы так решили, значит, вам так удобней. А я решила так, как должна… Значит… прощайте!

— Прощай, Марьяна. Извини, пожалуйста, нас.

— Это вы меня извините.

Мы встаем и прощаемся, не то виноватые перед нею, не то очень обиженные ее внутренней твердостью, с какой она отвергла нас всех, вместе взятых, живых, — ради мертвого, одного.

Сергей первым протягивает руку Марьяне.

— Я всегда тебя уважал, Марьяна, — говорит он, волнуясь. — А сегодня — люблю! Будь всегда такой… настоящей! Желаю удачи!

— Счастливый вам путь!

Мы садимся на своих застоявшихся лошадей, дремлющих у коновязи, и оглядываемся на госпиталь.

Марьяна смотрит нам вслед, но не машет: неподвижная, как неживая.

А в штабе армии над нами с Женькой покатывались со смеху, потешались:

— Ну девчата, ну умудрили!.. В пехоту? Стрелками? А что вы умеете? Стрелять умеете, да? А ползать по-пластунски? А с полной выкладкой семьдесят километров пройдете? А не заплачете, если будет трудно?

— Нет, засмеемся, — ответила я, и они засмеялись.

— Ну, вот что, — сказал, отсмеявшись, майор, с которым мы говорили. — Езжайте туда, куда вас назначили. В дорожный батальон. Если нужно будет, вас вызовут. А пока… Пока вот так. Исполняйте!

И мы повернулись и вышли.

И теперь мы с Женькой в глубоком тылу. Пятьдесят километров от линии фронта.

Каждый день в пять утра мы выходим вместе с дорожниками на трассу и присматриваем за работающими бойцами: не поранился ли кто топором на повалке и рубке леса, не случилось ли с кем солнечного удара, не заболел ли у кого «курсак». Трудяги у нас в батальоне нестроевые. Почти все они хроники или после тяжелых ранений, поэтому за ними следи да следи. За день трассу пять-шесть раз обойдешь пешком с тяжелой санитарной сумкой за плечами.

Потом уже, после обеда, когда время совсем замедляет свой бег, я украдкою исчезаю и иду по направлению к Женькиной роте — это еще десять, а то и все пятнадцать километров, — чтобы встретиться с ней.

Она, в свою очередь, тоже идет мне навстречу.

На границе наших рот, на самом стыке, мы кладем на землю санитарные сумки и садимся рядом на поваленном толстом бревне, возле чахлой лежневки: ее-то и строит наш батальон. Женька курит, блаженно щурится в лучах яркого летнего солнца. А я хмуро молчу. Я тоскую. Тыловая жизнь не по мне.

— Ну, как дела? — устало интересуется Женька.

— Убегу. Сегодня же брошу все и убегу! Больше нет моих сил…

— Куда же ты убежишь?

— Не знаю. — Я задумываюсь на миг. В самом деле: куда? Кому я нужна? Практически мою идею, конечно, осуществить будет трудно. Но и жить я так больше уже не могу, — Не знаю, — повторяю я. — Куда-нибудь убегу. К Улаеву, может быть. Иль к Кедрову в полк. В любую часть убегу. Где примут.

Почему-то все прошлые наши трудности, даже смерть и опасности сейчас мне кажутся пустяком, совершенной ничтожностью по сравнению с тем хорошим, что я увидела там, на фронте. А здесь, в глубоком тылу, и хорошее — эта мирная, спокойная жизнь, и травы, и солнце, и чистое небо — не только не радует душу, а даже как бы гнетет ее.

— Ты думаешь, на передовой будет легче? — спрашивает меня Женька.

— Нет, не думаю. Да я легкой жизни и не ищу…

Наш рабочий день здесь очень тяжел.

Мы, медсестры, встаем очень рано. Раньше всех. Почти в темноте. Проверяем раскладку продуктов, затем чистоту самих поваров и всего кухонного оборудования. Потом у себя в санчасти начинаем амбулаторный прием. До первого построения роты на утреннюю зарядку мы должны уже полностью освободить от работы всех больных, всех раненых перевязать, всех хроников осмотреть и дать им лекарства. Потом мы снимаем пробу с завтрака и даем разрешение на выдачу людям. Это если завтрак в самом деле хорош. А то бывает, и поскандалишь со старшиной, пригрозишь ему актом. В пять утра, после завтрака, мы выходим на трассу, которая тянется на многие километры. Каждая рота строит приблизительно двадцать — двадцать пять километров лежневки. И здесь мы уже дотемна, пока солнце не опустится за горизонт.

Вечером возвращаешься вместе с бойцами в расположение роты. И пока бойцы ужинают, отдыхают, ты опять открываешь амбулаторный прием. Он обычно заканчивается очень поздно, часов в десять. Потом начинаешь готовить лекарства на следующий день: у нас нет ни своего фармацевта, ни близкой аптеки. Выстираешь портянки и гимнастерку, почистишь сапоги, вымоешься сама, и спать тебе остается каких-нибудь два-три часа. А рано утром дневальный опять тебе стукнет в окно: «Вставай, сестра! Уже ждут…»

Но к такому труду я привыкла. И дело не в нем. Тяготит здесь другое.

Здесь я чувствую себя заброшенной и всеми забытой, оторванной от интересов огромного фронта и какой-то вялой, бессильной. Кажется, никому не нужен мой труд. И я сама тоже никому не нужна. Унизительны безопасность и это чувство покоя, когда там, на переднем крае, гибнут люди, идет беспрерывный истребительный бой.

Женька с пафосом произносит:

— В тылу, во мраке заточенья, тянулись долго дни мои…

— Нет уж, спасибо! Заточаться я здесь долго не буду.

— Что ж ты сделаешь?

— Да уж что-нибудь сделаю.

— Например?

— Например, убегу.

— Ну, я это слышу уже стотысячный раз, — отвечает мне Женька и лениво зевает.

Через мгновение она спит. Прикорнула на сумке и спит. От солнца особенно ведь устаешь.

Мне тоже дремлется. Я сползаю с бревна и укладываюсь рядом с ней, голова к голове. Все тело гудит от желания спать. Глаз уже не разлепить. И я засыпаю.

Нас будит густой, грубый голос:

— Вы что здесь делаете? Кто вам позволил?

Над моей головой вся в белой пене тугая лошадиная грудь и натянутые поводья. Наклонившееся лицо моего командира роты старшего лейтенанта Силантьева.

— Та-ак, Углянцева, — говорит он. — Вот вы чем занимаетесь!

Он готов уже обругать меня — и вдруг замечает спящую Женьку. Она разметалась, лицо ее раскраснелось от сна. Тень от длинных ресниц, как два черных мазка углем по щекам.

— Это что за человек?

Голос у Силантьева еще очень строгий, но меня-то не проведешь: я чувствую, гнев Силантьева как-то сразу иссяк.