Владимир Савицкий - Записки ровесника

Что могли мы ответить?

Один из нас неотлучно сидел у телефона; не полагаясь на аппарат — при плохом состоянии проводов сигнал мог сработать совсем неслышно, — мы то и дело подносили трубку к уху, нажимали клапан и слушали, слушали линию.

Линия молчала.

Наступил вечер, стемнело. Мы притащили дров, затопили печку, закрылись, приперли дверь какой-то рухлядью и сидели с коптилкой у телефона — трое юношей, вооруженных карабинами. Нам было жутко одним, в брошенной деревне, нас угнетала мысль о случившейся с товарищами беде — раз связист не включается в линию, значит, с ним что-то неладно, — мы были потрясены тем, как случайно избежали их участи мы сами.

Избежали? А что, если противник сейчас, по этой самой дороге… Серьезного сопротивления мы, конечно, оказать не могли бы, так же как не могли и оставить свой пост. Единственным островком надежды оставался телефон — там, в штабе, на другом конце провода, у другого такого же аппарата неотлучно находился наш политрук.

Как рассказывали потом ребята, Петр Иванович не выпускал трубки из рук. Он перезвонил всем своим друзьям, всем непосредственным начальникам в штабах и политотделах, он поднял ночью самого начсвязи фронта, имя которого мы всуе избегали произносить, он дозвонился не только до штаба армии, действовавшей на нашем правом фланге, но чуть ли не до командира полка, находившегося где-то на том направлении, куда был послан наш взвод.

Он просил, он требовал, он умолял сделать что-нибудь для людей, отправленных им на задание. Обстановка была такова, что, искренне того желая, взводу никто помочь не мог.

Так продолжалось еще день и еще ночь. Мы обжились на почте, осмелели, накопали картошки, а политрук все требовал от нас регулярно включаться в линию, подбадривал. Спал ли он вообще в эти черные часы?

На третьи сутки он приехал за нами на полуторке — бледный, осунувшийся, постаревший, злой. Прервал мой рапорт, включился в линию и долго вслушивался в ее безмолвие. Потом положил трубку и сидел молча, одинокий, несчастный. Есть отказался, курил и о чем-то своем думал.

А потом мы уехали из этой деревни, сдав почту со всем оборудованием взводу связи передислоцировавшейся сюда части.

Когда не осталось больше сомнений в том, что наши товарищи или погибли, или попали в плен, и был отдан приказ считать их пропавшими без вести, нам пришлось сообщить об этом их семьям. В каждый конверт — я собственноручно их клеил, мы не хотели посылать треуголки, — в каждый конверт кроме официального извещения легло написанное Петром Ивановичем короткое письмо; не слишком гладкое по оборотам, но необычайно конкретное, не казенное, искреннее.

Он писал эти письма медленно, по ночам.

Несколько ночей подряд.

Я очень надеюсь, что внуки сержанта Власова еще берегут письмо политрука. Хотя — как знать…

И в дальнейшем Петр Иванович по возможности сам писал родным погибшего товарища, величая их по имени-отчеству, если таковые были известны; на многие письма он получал ответы.

Так понимал свой долг наш современник, надевший военную форму, чтобы вести за собой сотню людей, бесконечно разных по возрасту да и по всяким другим приметам, также надевших гимнастерки и взявших в руки оружие, чтобы защитить свою Родину от врага.

Сотня — много это, мало ли?

Так понимал свою задачу политического руководителя — ибо так расшифровывается короткое слово п о л и т р у к — человек, за которым мне в молодости захотелось пойти до конца.

Когда началась блокада Ленинграда, шестидесятилетняя моя няня поступила уборщицей в трамвайный павильон на площади Восстания — давно снесли, беднягу, отслужил свое, — чтобы получать рабочую карточку. Надвигалась первая блокадная зима, возложившая на нянины старенькие плечи еще и заботу о создании в нечеловеческих условиях человеческого коллектива трех женщин: к ним, под нянино крылышко, перебралась пережидать военное ненастье тетя Рита.

Произошло это в самом конце августа, когда сын тети Риты Володя был направлен куда-то на Урал, в военную академию, а угроза чего-то неведомого пока, но зловещего явственно нависла над городом.

Кроме того, что она была теперь не одинока, тетя Рита, переехав, приобрела немало других преимуществ. Плохонькая наша квартира с низкими потолками, крошечными окошками, спрятавшаяся в глубине второго двора, гораздо больше подходила для жизни в осаде, под обстрелом, чем две ее просторные комнаты на Петроградской стороне, с огромными окнами и широким коридором. Новое жилище располагалось намного ближе к ее работе, главное, через Неву не надо было перебираться. Вода плескалась рядышком, в Фонтанке: два с половиной лестничных марша вниз, полсотни метров до ворот, еще сотня — до одного из спусков в гранитной облицовке; столько же назад.

Устроив «военный совет» и обсудив ситуацию, все три женщины твердо решили из города не выезжать. Такова была их собственная исходная позиция в борьбе с врагом, отлично знакомым — они так думали! — по прошлой войне, во время которой тетя Рита была фронтовой медсестрой, по оккупации Украины в восемнадцатом году. Никаких иллюзий относительно того, что несут с собой катившиеся к Ленинграду полчища, у них не было, и они никак не осуждали тех, кто стремился уехать, но сами двигаться с места не собирались — еще до беседы со мной по телефону мама тщательно обдумала этот вопрос.

Немцы и немцы… Никто в городе не знал ведь о намерении Гитлера стереть Ленинград, как и Москву, с лица земли…

Как известно, решимость не отступать часто помогает выстоять. Тем более решимость, подкрепленная делами, поступками.

Они не ждали чуда и не отчаивались. Им в голову не приходило, что может наступить момент, когда они потеряют вдруг привычный облик, привычное свое достоинство — они попросту не задумывались над возможностью «переродиться». Всю зиму они продолжали трудиться, как делали это всегда.

Каждая дополняла усилия других. Няня стряпала и следила за тем, чтобы жилая часть квартиры содержалась опрятно; спали они все в одной комнате — посередине стояла «буржуйка», вторую комнату плотно закрыли, в проходной кухоньке-прихожей, в углу, была отгорожена ванная. Кроме того, няня часами выстаивала в очередях — когда перестали ходить трамваи, ей разрешали и с работы отлучаться, даже поощряли: она занимала очередь и на товарок по павильону.

Сестры помимо службы пилили и кололи дрова, носили их наверх, топили печурку. Необычайно важную проблему тепла им удалось решить сравнительно просто, опять же благодаря маминому умению держаться раз навсегда установленных правил. Дело в том, что мама имела редкостное обыкновение покупать дрова не перед началом нового отопительного сезона, а в конце прошлого, иными словами, не осенью, а весной; в сорок первом году такая предусмотрительность неожиданно принесла колоссальный выигрыш: в подвале лежала солидная порция подсохших за лето дров. Удалось прикупить еще — у решивших эвакуироваться соседей; у них же приобрели великолепную самозатачивающуюся пилу с тонким, сверхпрочным фигурным лезвием на металлической дуговой ручке — пила отдыхает теперь у меня на стенке, обогреваемой паровым отоплением…