Владимир Савицкий - Записки ровесника

А вот наш дом встретил меня сурово, недоверчиво, словно не знал, стою ли я того, чтобы он оказал мне честь вновь впустить меня в свою утробу. Проезжая всегда теперь мимо домов, где я жил когда-то, я приветствую их издали — из машины, трамвая, автобуса. «Привет!» — бормочу тихонько, и в ответ, кажется мне, тоже доносится: «Привет!..» Только наш блокадный домина кажется мне почему-то старшим в роде, ему я не смею послать фамильярное «привет!», ему я говорю почтительно «здравствуй», а он молча, хмуро кивает — и то не всегда. Во время капитального ремонта его перекроили, беднягу; зайдя во двор, чтобы взглянуть на окна нашей бывшей квартиры, я обнаружил на их месте чистое небо, даже стен не осталось. Похоже, с тех пор дом относится ко мне еще суровее…

Багажа у меня было так много, что втащить наверх все сразу я был не в силах. Пришлось перетаскивать партиями, от площадки к площадке. Доставив все к нашей двери, я, не отдышавшись, дернул изо всех сил медную рукоятку пропущенного сквозь стену колокольчика, сохранившегося с незапамятных времен — при отсутствии электричества он оказался исключительно удобным.

Я был так еще дурашлив — вояка! — и настолько не был способен подумать о том, что может прийти в голову разбуженным резким звонком людям, что, когда из-за двери послышался самый обычный в таких случаях вопрос «кто там?», я брякнул в ответ:

— Из военкомата!

Это я хотел сделать им сюрприз.

Решительности маме занимать не приходилось. Не колеблясь, она откинула массивный крюк и толчком распахнула дверь.

— Васька… — охнула она и упала мне на грудь.

Появилась няня в своем любимом фланелевом халате, расцветкой напоминавшем фрак Павла Ивановича Чичикова. Тетя Рита была на дежурстве.

После первых объятий и поцелуев, после того как я поел сам и наскоро угостил их чем-то, что лежало сверху, мы проговорили часа полтора и отправились спать. И я снова очутился в своей постели, и няня подошла поцеловать меня на сон грядущий, как она это делала всю жизнь — без ее поцелуя я не засыпал, — а когда пунктуальные немцы начали ночной артобстрел и я что-то сказал маме, желая ее успокоить, то услышал в ответ:

— Спи, спи, сегодня не наш район…

Тут я, сержант-фронтовик, окончательно понял, что мы победим в этой войне, и спокойно уснул.

А назавтра я повстречал на углу улицы Ракова и Малой Садовой — или она тогда называлась иначе? — свою бывшую соседку по парте Ирку Ш., веселую, оживленную, даже элегантную, в котиковом манто, делавшем ее облик для меня непривычно взрослым. Правда, три года пронеслось как-никак…

Ирка весело щебетала что-то, а я, в измазанном углем полушубке — на ладожском буксире меня, чтобы не мешался на палубе, сунули в трюм — и не слишком эффектных, хоть и прочных, яловых сапогах, неловко переминался с ноги на ногу возле этого символа мирной жизни.

Я был так несказанно обрадован, встретив одноклассницу, так надеялся узнать у нее что-нибудь о судьбе других наших ребят, что сперва не обратил внимания на то, как резко выделялась Ирка на окружавшем нас фоне. Я, приезжий, подходил к блокадному городу гораздо лучше, чем она, а Ирка была бы «как все» в том городе, какой я помнил с довоенных времен, вот разве манто не по возрасту как-то.

— Ты сама чего делаешь? — улучив момент, прервал я ее болтовню.

— Да… в булочной работаю… — небрежно уронила моя собеседница, продолжая излагать какую-то захватывающую историю; ни о ком из нашего класса она ничего не знала, хоть и не уезжала никуда, и эта ее неосведомленность, сам не знаю почему, удивила и насторожила меня.

А тут еще этот странный ответ. Спокойно, ничуть не смутившись, молодая, полная сил, прекрасно одетая женщина, за два года до войны кончившая среднюю школу, сообщила мне, что работает в булочной. Я не сумею сейчас обосновать свою тогдашнюю позицию психологически достаточно четко, но этот факт несомненно находился в вопиющем противоречии с тем, что мы с ней стояли в центре осажденного, истерзанного, едва начинавшего оживать и оправляться от страшных ран города.

Ее это явно не тревожило, для нее это была норма.

В булочной… в булочной…

А для меня? Могло ли это быть нормой для меня, давно позабывшего о мирной жизни и свое пребывание в родном городе воспринимавшего как сон наяву? В тридцатые годы молодых женщин со средним образованием было еще не так много, и продавщицами они, как правило, не работали… Не с тем потенциалом кончали мы школу, не с тем зарядом… В булочных… кто же работал в булочных? Пожилые тетки в платках?..

Я замер, ошалело, с открытым ртом.

Только что я проводил на работу маму. Мы прошли мимо нашей бывшей школы, где размещался госпиталь, через Аничков мост, где не было знакомых лошадок и их укротителя-человека, прошли по чужому, глубоко ушедшему в себя Невскому. Потом я отправился бродить по улицам и, встречая з д е ш н и х солдат, бросал на них почтительные взгляды, думая при этом, что мы там, на нашем обычном фронте, понятия не имеем, в сущности, каким диким напряжением малейшей клеточки, какой живой, трепещущей в каждом окопе яростью приходилось им — и приходится каждый день — держать оборону. Вот кто чудеса творит…

И тут я встретил Ирку. Сытую… в манто… из булочной… Контраст был слишком разителен.

Кто-то же должен был работать и в булочных… Да, теперь в моде такая точка зрения, и она справедлива, вероятно… Но в нашей молодости мы были максималистами и никогда так вопрос не ставили, — дыхание революции, слишком еще горячее, обжигало и нас.

А я-то разлетелся пригласить ее в расположенную поблизости Филармонию — в моем любимом зале, не-топленном правда, шли уже концерты.

Пусть она со своими… из булочной… туда сходит.

Потоптавшись на месте еще самую малость — чтобы не так уж сразу, — я пробормотал:

— Ну, всего…

И пошел себе, не оглядываясь.

Вечером няня, усталая после рабочего дня и стояния в очередной раз за более чем скромной продуктовой выдачей, прибрела потихоньку домой, разогрела суп, сели обедать, и я рассказал об этой встрече.

— Я всегда говорила, что Ирка не пропадет. Помнишь? — улыбнулась няня, прекрасно знавшая моих одноклассников и различавшая оттенки их характеров, мне по молодости недоступные. — Ну и пусть работает себе. На здоровье…

В голосе женщины, уже год живущей в аду, не прозвучало ни малейшего осуждения.

Тетя Рита пожала плечами.

— Вечно вы их покрываете, — недовольно буркнула мама.

— А чего тут покрывать? — искренне удивилась няня. — Просто мы — так, а они — так…

…Как тянет нас выносить суждение о человеке по одной какой-нибудь черте его характера, иногда по одному поступку, бывает, по высказыванию только. Даже те, кто понимает вроде бы примитивность такой позиции, склонны забываться под влиянием минутной вспышки. Мне кажется иногда, что простая вера в добрые душевные качества любого и каждого приводила няню к тому же, чего долгим и сложным путем достигали иные великие умы, стремившиеся, как Достоевский, учитывать всю сложность каждой натуры, всю сумму обуревающих ее противоречий. Можно ли сказать, что няня приходила к этому инстинктивно?..