Владимир Савицкий - Записки ровесника

Первым и главным крестом была для меня война.

Крест в любви выпал на мою долю сразу же после ее окончания.

Пять лет из двадцати трех я был отторгнут от дома, я скитался по великой нашей стране — от ее самой западной линии до восточных форпостов.

Переезд в июле — августе сорок пятого из Прибалтики в Забайкалье видится мне как в тумане. Длиннющий эшелон, часть — теплушки, часть — платформы с техникой; целые перегоны сидели мы на платформах, раздетые до пояса, блаженствовали на солнышке.

Как часть вспомогательную, нас двинули не по главной магистрали, а в объезд, по Турксибу, так что мы имели полную возможность налюбоваться неведомыми, экзотическими землями и даже поесть ярко-красных алма-атинских яблок, производивших решительно довоенное впечатление; местное население охотно меняло их на соль — ведро на ведро, — а соль наш оборотистый старшина Сашка Пода еще раньше предусмотрительно выменял на сухари: поданное ему снизу жителем станции Аральское море ведро соли он высыпа́л на расстеленную в теплушке плащ-палатку, в пустое ведро кидал два сухаря и возвращал его очень довольному таким обменом владельцу.

Неторопливое, ставшее под конец казаться чуть ли не вечным продвижение куда-то… Забытое за войну величие неисковерканной природы — и Волга, и соляные моря-озера, и горы, и бесконечные леса, и обжигающий даже летом Байкал, в котором мы успели выкупаться прямо из стоявшего в ожидании своей очереди эшелона…

Настроеньице, правда, было неважное, — вновь на войну, после всего, что мы пережили?! Пили всю дорогу, меняя барахло на самогон, — яблоки шли на закуску. Мне до сих пор жаль маленький трофейный аккордеон с перламутровыми клавишами и трофейный же пистолетик «Вальтер» с запасной обоймой — тоже пошли с молотка на одной из станций.

Те из ребят, кого судьба провозила мимо дома, со стоном вырывались из радостных объятий родных. Младший сержант Кузьмин, отпущенный мною в Саратове домой на два часа, не вернулся и через три, а эшелон должен был вот-вот отправиться. Я взял ребят и грузовик у коменданта, мы поехали по горбатым саратовским улицам, ветер сумасшедший гнал песок и пыль, я никогда раньше в Саратове не был и потом не пришлось, так и осталось в памяти: улица ползет в гору, а над ней песчаный смерч, глаза прижмуриваешь — не помогает. Приехали, нашли всю семью в страшном загуле. Кузьмин валялся под столом, о том, чтобы поставить его на ноги, и речи быть не могло; мы завернули его в скатерть, положили в кузов, как покойничка, выхлебали поднесенные нам стаканы с самогоном, переобнимались на бегу с какими-то родственниками, с трудом оторвали ефрейтора Сударева, ближайшего дружка Кузьмина, от его румяной толстухи-сестры, примчались на вокзал, вложили сержанта в трогавшийся состав, прыгнули вслед сами; скатерть всю дорогу служила самобранкой…

Не могли же мы знать, что войны, как таковой, на этот раз не будет; в нашем представлении, как раз Япония была давним, сильным и коварным врагом — не только ее ошеломляющее нападение на американцев, не только вылазки в тридцатых годах, но и зловещая трагедия русско-японской войны были отчетливо живы в памяти очевидцев. Я-то еще мальчишкой начитался «Нивы» и «Вокруг света» начала века — корреспонденции с поля боя, очерки, зарисовки, фотографии, какой-то генерал, пошедший, по примеру Раевского, в атаку с двумя сыновьями…

Наконец приехали в Читу, еще более пыльную, чем Саратов. Чита запомнилась мне, главным образом, тем, что здесь мы с Ваней Максименковым, командиром соседнего взвода и моим давним дружком, славным шахтерским пареньком, ставшим офицером, как и я, из рядовых, лечили истерзанные за фронтовые годы зубы и после очередной встречи с врачами забегали в винный погребок заполаскивать рваные раны портвейном — наркоз в местном госпитале давали разве что в особо редких случаях: когда зубы рвут солдату, военным врачам кажется почему-то, что зубная боль для людей служивых такой пустяк, на который и внимания-то обращать не стоит.

Штаб нашего отдельного батальона обосновался еще дальше, за Читой, на большой станции, а мы двинулись оттуда на юг по ослепительному по тем временам асфальтовому шоссе на Монголию: наличие прекрасной дороги в таких глухих местах было для нас, привыкших к бездорожью, полнейшей неожиданностью.

Приютившийся километрах в восьмидесяти курорт Дарасун — подумать только, люди лечатся, прогуливаются, воды пьют… Горные перевалы, между ними — степь, ровная, как поверхность пруда в безветренный день, машина шла по ней без дороги на полной скорости… Странные названия населенных пунктов — Хапчеранга, Мангут, Кыра, Акша… Да, да, та самая Акша: мои пути вторично пересеклись здесь с тернистыми дорожками Вильгельма Карловича Кюхельбекера, отбывавшего в Акше отрезок своей вечной ссылки — не помню, упоминал ли я о том, что в Екатерининском институте благородных девиц — в его здании располагалась школа, которую я окончил, — работала, по утверждению Тынянова, воспитательницей тетушка Кюхли, и он заходил к ней воскресными утрами кофе пить…

Мы получили для обслуживания участок линии связи огромной протяженности — подобных масштабов на Западе мы не знали. Правдами нарушений связи было значительно меньше, особенно когда мы привели линию немного в порядок — ни тебе бомбежек, ни артобстрелов, фронт был далеко. Линия уютно бежала среди невысоких хребтов и стекавших откуда-то с более дальних гор стремительных речек хрустальной чистоты. И все та же ровная степь — там я всласть поездил на «монголочках», мудрых, крепких лошадках, непритязательных и выносливых, способных бежать, потряхивая гривой, мелкой, упругой рысью сколько угодно, и понял, как на таких лошадках мог Тамерлан добраться до Европы.

…Может быть, это звучит наивно, но и такой частный опыт — и в то же время редкий, своеобразный, далеко не каждому доступный — очень пригодился мне впоследствии для реального понимания исторических процессов.

Одно дело — прочесть где-то описание стремительных бросков азиатской конницы, и совсем другое дело — ощутить его на практике, самому: сжать ногами удивительное существо, ровно, как в люльке, несущее тебя, и слышать размеренный перестук копыт, и подставлять лицо и тело сухому воздуху, рвущемуся навстречу…

А если еще представить себе, что ты не один скачешь, что вас много, и движение — общее, и топот — общий, веселый, задорный, боевой, и ветер — один на всех… Так и тянет достать из-за спины лук и пустить стрелу на ходу…

Война с Японией закончилась неожиданно быстро — мы даже освоиться толком не успели, недоумение охватило нас, мы как-то растерялись, что ли: как это, неужели действительно не надо больше воевать? Втянулись вроде…