Владимир Савицкий - Записки ровесника

Покатили домой наши боевые части, началась демобилизация, появились первые группы военнопленных — их направляли на работы. На барахолках стали торговать не только самосадом и замороженным в тарелках молоком — первый раз увидел, вздрогнул: разложенные на прилавке молочные диски напоминали кустарно сделанные луны — кто станет их покупать?

Стали торговать еще и трофеями. Огромными, двойными шелковыми халатами и шарфами; я купил такой халат из белого шелка, хватило на две рубашки, и маме на блузку, и еще на что-то. Тонкими, но теплыми, очень широкими, мягонькими армейскими шерстяными одеялами. Замшевыми перчатками огромного размера; внутри них были вшиты еще шерстяные перчаточки, плотно обтягивавшие руку, — воздушная прокладка между шерстью и замшей позволяла шутя выдерживать любой мороз. Вигоневыми носками, связанными прямо, без пяток: проносился на самом уязвимом месте — поворачивай, носи дальше. Тоже к войне готовились основательно, будь здоров, не хуже, чем немцы.

Еще часами торговали, неважными, штампованными. Солдаты любили обменивать их «не глядя»: по возгласу «махнем?» каждый зажимал предлагаемые им для обмена часы в кулаке, а уж там — как повезет.

Мирная жизнь стала быстренько налаживаться. В гарнизоне свободные от дежурства солдаты моего взвода — с командиром во главе — гуляли на свадьбе Гриши Иванейшвили, одного из лучших наших линейщиков, темпераментного грузина, влюбившегося в дочь рудокопа; свадьба была честь честью, но взял ли Гриша потом молодую с собой на Кавказ, я не уверен, что-то там такое вышло; родители в дни Гришиной демобилизации приезжали ко мне, просили повлиять… Не помню.

А вслед за Гришей…

Центр взвода располагался в соседнем поселке, по внешнему виду — очень большой деревне. Грязные улицы со всякой «приусадебной» живностью на них, для жилья — часть избы, местная почта с «узлом связи», мы называли его «узелочек», — все как полагается, все давно и хорошо знакомое, так же оно выглядело и на далеком теперь Западе, отсюда неожиданно ставшем казаться заманчивым, желанным и труднодостижимым.

Но было в поселке и кое-что, отличавшее его от обычных поселений такого типа. К поселку вплотную примыкала территория пограничной части, расквартированной тут бог знает с каких времен и обосновавшейся капитально. Место тихое, служба шла спокойно — граница-то с дружественной страной, — и различные помещения части, и служебные, и жилые, располагались так, как это принято в солидном гарнизоне. Солдаты размещались в казарме, начальствующий состав — те, кто с семьями, во всяком случае, — занимал домики на две семьи. При домике — садочек; спокойно, уютно, снабжение, в общем, нормальное.

В таком домике я стал вскоре частым гостем. В одной половине жил старший лейтенант, работник то ли штаба части, то ли политотдела, с милой, гостеприимной, бездетной женой. В другой — одинокая молодая женщина, врач, год с чем-то назад прибывшая сюда по распределению: после окончания института ее направили работать в медчасть.

Сейчас я уже плохо помню подробности меблировки комнаты Евдокии Петровны, но одно впечатление осталось прочно: все белое. Чисто выбеленные стены и потолок, белоснежная скатерть на столе — когда ели, ее накрывали клеенкой, — белое покрывало на кровати, такая же накидка из марли на подушках, такой же чехол на небольшом диванчике.

Отсюда, из давно уже мирной жизни, я всматриваюсь в это белое раздолье спокойно, без восхищения — в театре, например, сплошным белым цветом часто обозначают потустороннее, смерть. Тогда, после войны, после долгих лет, проведенных в окружении черного, или зеленого, или красного, — белое ассоциировалось преимущественно с госпиталем, в крайнем случае, с киносеансом: экраном служила обычно грязноватая простыня, — тогда впечатление, произведенное на меня этой белоснежной комнаткой, было ошеломляющим.

Вот он — Дом, вот — Очаг, в их подлинном, в их чистом виде. Вот где можно наконец расслабиться и согреться.

А как приветлива хозяйка, как радушны соседи, как вкусно пахнет из кухни пирогами…

С разгона продолжая по инерции непрекращающееся движение — сперва на фронте, потом в эшелоне, потом по здешним степям, — я влип во все это ангельское благополучие. Такой домашний человек, каким я, несмотря на все свое солдафонство — было, было, — оставался на самом деле, был обречен: я просто не мог не клюнуть на столь заманчивую, хрестоматийную идиллию, по ней так истосковалось все мое существо…

Кроме того, на фоне окрестных дам Евдокия Петровна несомненно выделялась своей «городской» внешностью, особенно мне привычной, и была как раз той первой в округе женщиной, завладеть сердцем которой всегда представлялось мне задачей привлекательной. К тому же она была свободна.

Я стал посещать заветный домик все чаще. Евдокия Петровна для вида поломалась немного — ровно столько, сколько было принято в ее родных краях, она была из Вятки как будто, — поиграла в неприступность, потом, в какой-то особенно интимный вечер, подняла белый флаг, погасив на время свет.

И опять же: на фоне белой комнаты и белый флаг произвел особенно сильное впечатление, несмотря на то что в делах любовных Евдокия Петровна оказалась значительно более опытной, чем я, фронтовик-недоучка. Сперва это шокировало меня немного, потом стало весьма и весьма привлекать.

Мы не давали друг другу никаких обязательств, не говорили особенно подробно о будущем, тем более что до моей демобилизации было еще далеко, еще вопрос об этом не стоял, да и ей предстояло отслужить здесь довольно длительное время. Но весь фон, на котором развивались наши отношения, в том числе позиция соседей, прекрасно знавших, что я чуть ли не каждый вечер остаюсь ночевать, и любезно раскланивавшихся со мной по утрам, когда я умывался на кухне, придавали нашей связи оттенок добропорядочности и даже законности, пожалуй.

Что так, то так, отрицать не стану.

Только свидания наши длились не так уж и долго. Вскоре после окончания военных действий наша часть зажила будничной повседневной жизнью.

Понимая, что теперь осталось уже недолго, я тихо тащил лямку. Проводил занятия с солдатами. Дежурил по батальону, когда подходил черед. Единственная была отрада: дежурный имел право объезжать разбросанные по поселку подразделения верхом, и я этим правом неукоснительно пользовался; новехонькая шинель голубоватого сукна с блестящими, а не полевыми пуговицами, положенная дежурному шашка, тщательно вычищенная, кокетливая лошадка — и Дарасун лежал у моих ног.

Вечера проводил с друзьями. С одним из них, Павлушей — у него всегда оказывалось на одну звездочку больше, чем у меня, как это выходило, мы сами понять не могли, — повадился ходить в гости к местной учительнице пения, девице строгой, сильно на выданье, принадлежавшей к влиятельной в поселке семье торговых работников. Дом Глафиры, вернее, дом ее матери, очень похожей на кого-то из героинь Мамина-Сибиряка, был, что называется, полная чаша — даже слегка переполненная, пожалуй. Одноэтажный домик был набит так, что больше туда, казалось, влезть уже ничего не могло, а цветовая гамма была очень широкой, причем белый цвет исключался полностью.