Владимир Савицкий - Записки ровесника

Я взглянул на нее — она шила, и в том, как склонилась она над шитьем, было что-то забытое мною домашнее, — и подумал, что ребенок — это, в общем, не так уж и плохо. Я скоро демобилизуюсь, ее тоже должны будут демобилизовать, раз она станет матерью — в противном случае ей пришлось бы еще трубить и трубить в этой глуши. Вернемся домой, я стану учиться, она совершенствоваться как врач, а ребенка с удовольствием — в этом я не сомневался — станет растить няня.

Идиллия.

Пока я кончу университет, малыш уже подрастет — как бы сам собой. Просто, не правда ли? И все довольны.

Кажется, именно это соображение — к концу учебы получить уже солидного ребеночка — и решило дело. Не успев больше ни о чем подумать (а долго раздумывать тоже было как-то нехорошо, с каждой минутой пропадала доля того «благородства», которым так приятно было любоваться), не приняв во внимание ясную для меня и тогда разницу наших духовных потенциалов (как все самоуверенные люди, я не сомневался, что под моим влиянием эта разница постепенно сойдет на нет) и, главное, вовсе не приняв в расчет, как отнесется ко всему этому мама, как-никак глава нашей семьи (отвык, отвык за пять-то лет), — я сказал Евдокии Петровне, что нечего ей кручиниться, что мы можем зарегистрироваться хоть завтра, а дальше все будет прекрасно.

И погладил ее по плечу.

Евдокия Петровна не ожидала как будто, что я сразу же соглашусь на такой во всех отношениях желанный для нее вариант; думаю, она предусматривала и возможность аборта, что ей, как врачу, сделать было бы не слишком сложно. Кстати, она была старше меня всего месяцев на пять или на полгода, и если я называю ее здесь по имени-отчеству, то только лишь для того, чтобы подчеркнуть разницу между нею и другими моими увлечениями — самостоятельная женщина, с законченным образованием, капитан медицинской службы.

Услышав мое твердое и спокойное слово, она стала деловито обсуждать со мной наши планы — и ближайшие, и более отдаленные; значит, думала все же о браке, размышляла и до моего приезда. Ее деловитость, хозяйственность, предусмотрительность доставили мне тогда немалую радость, — рядом со мной оказывался человек, готовый снять с меня множество мелочных забот.

На следующий день мы с ней прошлись под руку по улицам — что само по себе в условиях небольшого поселка было жестом весьма многозначительным: такая прогулка означала, что я взял на себя определенные обязательства перед нею. Евдокия Петровна даже надела ради этой прогулки гражданские пальто и платье. Выяснив, что поселковый Совет седьмого и восьмого закрыт, мы зашли на почту, где меня встретили радостно знакомые связисты. После взаимных поздравлений с праздником меня моментально соединили с квартирой командира.

— Жениться? — переспросил тот, и я мог бы поклясться, что в голосе его прозвенела насмешливая нотка. Тем не менее он накинул мне еще два свободных дня, с условием, что как только моя жена демобилизуется и переберется сюда ко мне, мы не зажмем свадьбу и пригласим его. Это было командиру, естественно, обещано, и, если бы не ирония, с которой он воспринял мое сообщение, я со спокойным сердцем считал бы, что все в полном порядке.

Впрочем, я и так считал, что все в порядке, а его иронию отнес на счет того, что он же не знает, к а к а я у меня будет жена.

Девятого ноября тысяча девятьсот сорок пятого года мы зарегистрировались в поселковом Совете; свидетелями были сосед Евдокии Петровны старший лейтенант — седьмого мы благополучно доставили домой тючок с мукой — и его супруга, напекшая из горьковатой японской муки пирогов.

Так вот, добровольно и собственноручно, возложил я себе на спину крест и тащил его потом, нетерпеливо и непокорно, целых два года.

Когда я вернулся домой, то не стал делать тайны из своей женитьбы. Учительница Глафира, предполагавшая, как выяснилось, что женюсь я на ней — ничего, ну ничего решительно, кроме чая с вареньем и нескольких стопок водки нас не соединяло, — пришла в ярость. Я был изгнан из волшебного домика-пряника, а нанесенного ей оскорбления (?) Глафира так никогда мне и не простила. Уделив максимум внимания Павлуше, она сделалась впоследствии его женой и приложила огромные усилия к тому, чтобы поссорить нас — земляков, всю войну прослуживших рядом, не раз спавших на одной койке. Правда, до открытой ссоры дело не дошло, но отчасти эта женщина преуспела: много лет спустя, демобилизовавшись в немалом чине, ее муж, некогда мой друг Павлуша, попав к ней под каблучок, не посмел со мной повидаться… Так мы и живем, много лет, в одном городе, перезваниваясь изредка, сговариваясь встретиться, но так и не видя друг друга…

Я подыскал комнатку, вскоре Евдокию Петровну демобилизовали, и мы устроили в столовой батальона что-то вроде скромной свадьбы, и Евдокия Петровна по праву заняла место первой красотки поселка и окрестностей — первой после супруги батальонного командира, разумеется, — и я был счастлив, и все мои товарищи-офицеры благоволили к нам, а квартирохозяева и их малолетние дети проявляли живой интерес к тому, что мы так долго оставались в постели в свободные дни, и стремились, используя многочисленные щели в дощатой перегородке, удовлетворить, по возможности, свое любопытство.

Когда до родов оставалось месяца два, я отправил Евдокию Петровну в Ленинград. Ранее я сообщил матери о своей женитьбе в подробном и достаточно восторженном письме, но ответа не получил. Предположив, что мое письмо пропало по дороге, я вручил Евдокии Петровне, как пропуск в тот, иной мир, новое письмо, еще более пространное и восторженное, посадил ее в Чите на московский поезд и остался служить службу с чистой совестью.

Первое время я служил здесь, а затем на маньчжурском направлении, потом наш батальон расформировали, и мне выпала на долю честь отвезти знамя части в Москву и сдать его в Музей Советской Армии. Сопровождал меня все тот же неразлучный Кирдяпкин. Мы отделили знамя от древка, уложили аккуратно в чемодан и отправились. Поезда шли набитые доверху, и зацепиться хоть за какое-то место нам удалось не в вагоне и даже не в тамбуре, а в крытом переходе между вагонами. Там, сидя на чемодане со знаменем, ехали мы огромный перегон — только в Иркутске удалось пробраться в вагон.

Я хотел было на свой риск смотаться из Москвы еще и в Ленинград, повидать своих и только что родившегося сына, но не посмел нарушить течение своей командировки и, сдав знамя, сразу же вернулся на Дальний Восток.

Батальона уже не существовало, все друзья успели разъехаться кто куда — и Ваня Максименков, и Павлик, и Анатолий Петрович, — мне же пришлось ехать далеко — на самый, самый дальний восток. Там я стал настойчиво добиваться демобилизации, а отпускать меня не хотели.