Владимир Савицкий - Записки ровесника

Что? Слишком обобщаю? Возможно… Но уж что касается первых лет м о е й послеармейской жизни, такое сравнение абсолютно правомерно. Как только отпали «строевые» коррективы моего поведения, к офицерам, надо признать, достаточно снисходительные — вот к чему я пришел после шести лет военной службы! — очень многие мои поступки стали совершаться наугад.

О мыслях — и говорить нечего.

Студенты-фронтовики конца сороковых годов осознанностью своего отношения к учебе, стремлением иметь свою точку зрения на проблемы, казалось бы, давно решенные, а также охотным приобщением к делам общественным имели мало общего с нынешними студентами — для них учеба в институте лишь продолжает школьные годы.

Многие из нас вступили в армии в партию и, занимая в институтах руководящие общественные посты, как-то автоматически переносили категории армейской целеустремленности и даже дисциплины на мирные обстоятельства; нам казалось справедливым и естественным подтягивать до своего уровня остальных. Обсуждения различных комсомольских дел, особенно персональных, проводились на заседаниях бюро и собраниях с максимальной, жесткой требовательностью, что вызывало, с одной стороны, небывалый накал и восторженный подъем, с другой — истерики непривычных к такому уровню отношений студентов, преимущественно девушек, вчера еще тихо и беззаботно существовавших в недрах семья.

Бывали, конечно, и перегибы.

В гимнастерках без погон или в потрепанных, ставших узкими довоенных пиджачках, с орденскими планками и нашивками за ранения — или без оных, восхищавшие суровой мужественностью — или вызывавшие сострадание, красноречивые, знавшие вроде бы некое заветное слово — или молчаливые, замкнутые, но тем более загадочные, мы пользовались серьезным авторитетом и просто успехом у девушек.

Соблазн быстротечных влюбленностей был бесконечно велик, приходилось собирать все мужество, чтобы противостоять ему, но это не всегда получалось. Заключались студенческие браки, зарождавшиеся зачастую в ситуациях, кажущихся теперь нежизненными, достойными самых «дубовых» романов. Один мой сокурсник женился на профорге, зашедшей как-то обследовать условия, в каких живет бывший фронтовик — впрочем, мы стремились рекомендовать профоргами самых привлекательных девушек, им охотнее платили членские взносы. Мой самый близкий друг, бывший артиллерист, носивший протез вместо левой ноги, поверил на всю жизнь девушке, добросовестнее других работавшей на агитпункте, — до этого он несколько лет не замечал ее на факультете, так что, если бы не выборы… Третья пара сформировалась в самом первом нашем стройотряде — командир и комиссар.

Под знаком высокой принципиальности, чаще подлинной, иногда мнимой — в тех случаях, когда ее проявляли не сами энтузиасты, а те, кто лишь изо всех сил старался «шагать в ногу», — проходили и месяцы учебы, и летние стройки, скромные по сравнению с нынешними масштабами… Долгие, страстные речи на собраниях, президиумы которых наши почитательницы украшали цветами, дискуссии, споры до хрипоты мешали нам учиться, но и помогали, как нам казалось, жить единым со всей страной ритмом. Даже студенческий профсоюз, помимо распределения путевок, ордеров на галоши и матпомощи, считал своей главной задачей «производственный процесс», то есть учебу, а также высокий морально-политический облик каждого члена профсоюза, и лез в драку, и дрался, когда это казалось необходимым.

На одном из профсоюзных собраний четвертого, кажется, курса, профбюро, заручившись поддержкой других факультетских организаций, решило проучить двух молоденьких ребят, парня и девушку, не выполнивших в срок — без объяснения причин! — очередного общественного поручения. Потрясенные сыпавшимися на них «обличениями», ребята вынуждены были наконец признаться, что все произошло потому лишь, что они… поженились — им почему-то важно было, чтобы об этом до поры до времени никто не знал.

Как только они сообщили о свадьбе, «официальная» точка зрения встретила неожиданный отпор со стороны самой тихой обычно группы, целиком состоявшей из девушек: группа считала причину более чем уважительной и насмерть стояла на своем. Бюро кинулось защищать честь мундира — так же все потом будут отговариваться! — чаши весов долго колебались, но, когда поздно вечером собрание закончилось, выяснилось, что бесстрашным девицам удалось склонить большинство на свою сторону.

Молодоженам не было вынесено даже порицания, и присутствовавшим стало ясно вдруг, что в нашей жизни возникли какие-то новые ростки и течения, не учитывать которые никак нельзя…

Дало ли это слияние учебы с «оргработой» какие-либо особенные результаты, сказать трудно. Монолитными мы в своей дальнейшей жизни, разумеется, не остались; хотя кое-какие «связки» продолжали существовать, каждый из моих тогдашних сподвижников избрал в жизни тот путь, какой оказался ему доступен. Есть среди них всемирно известные ученые, есть прекрасные рядовые учителя, есть и ловко приспособившиеся болтуны и чинуши. Кое-кто успешно сделал карьеру и достиг высоких постов, хотя… Что значит — успешно? Какой, извините, ценой? Один из наших комсомольских корифеев, назовем его Б., достиг значительных научных должностей и званий и славится теперь тем, что старательно зажимает талантливую молодежь, грозящую обогнать его. Другой, назовем его В., активнейший участник нашего драмкружка и одновременно «профсоюзный босс», талантливый, общительный паренек, так и не кончивший истфака — богема, проклятая, засосала, — проявил такую бешеную настойчивость к осуществлению себя на сцене, что завел в тупик прекрасный старый театр…

Но тогда-то мы не думали о результатах хоть сколько-нибудь отдаленных. Мы были уверены в том, что прекрасно знаем, как надо моделировать людей сегодня, сейчас, и настойчиво осуществляли эти свои знания на практике. А куда мячик упадет…

…Недавно я в очередной раз был на концерте в Домском соборе в Риге, и, пока лились органные струи, я, внимательно слушая музыку, глядел на торчавшую над моей головой пустую кафедру проповедника — и мне почудилась там тень высокого, бледного, светловолосого человека в черном. И я подумал о тех, кто говорил и говорил когда-то с этой кафедры, обращаясь к десяткам, сотням прихожан, в полной уверенности, что они глаголют святую истину, что им известен подлинный путь, который приведет их паству к блаженству, — большинство проповедников верят в это. Где они теперь, эти всезнающие люди? Что из сказанного ими осталось жить?..

Я бы в каждой большой аудитории прибивал на стенку пустую кафедру — чтобы те, кто выходит читать лекции или просто обращается к слушателям с пламенным словом, хоть на минуту задумывались бы о том, стоит ли вновь и вновь талдычить с апломбом то, во что время неизбежно внесет свои поправки…