Владимир Савицкий - Записки ровесника

Представляете, как распоясывается такая «самобытная натура» у себя дома, где его не видит никто из посторонних?

Где бы ни появлялась сухощавая, стройная фигура моего тестя, в какое бы помещение он ни входил своей легкой, упругой походкой — в клинику или в сверкающий огнями театральный зал, — был ли он при этом одет в генеральский мундир или штатский костюм с неизменной «бабочкой», присутствовавшие безошибочно могли определить, что вошедший — деликатный, хорошо воспитанный, скромный, но и недюжинный человек. Его прекрасно вылепленная природой голова, наголо обритая, сразу привлекала к себе внимание, а приветливый взгляд голубовато-стальных глаз, требовательно ожидавший от собеседника не белиберды и не банальности какой-нибудь, а живых и толковых мыслей и слов, свидетельствовал о непростом жизненном пути, который он прошел.

Судя по биографии тестя, по резким спадам в его карьере, он смолоду редко останавливался перед тем, чтобы высказаться по спорному вопросу, а заявив свое мнение — отстаивал его, за что бит бывал нещадно.

Будучи после войны начальником клиники, он не только охотно предоставлял первое слово самому младшему специалисту, но всячески побуждал его выступить возможно более развернуто и особенно тщательно продумывал услышанную точку зрения, если таковая не совпадала с его собственной.

Поступая так, следуя давней традиции военных советов — традиции такого рода он охотно культивировал, — профессор понимал, как драгоценна для дела живая мысль и раскованная речь молодого ученого, не обладающего еще, допустим, доскональными познаниями, но и не обремененного пока рутиной и предрассудками, закрывающими привычной дымкой дальний горизонт. И ведь одно дело — выступить п о с л е какого-нибудь маститого оратора и попытаться опровергнуть его утверждение, и совсем другое — с невинным вроде бы видом, нерешительно, желая лишь «посоветоваться», высказать первому что-нибудь этакое — что, по твоему разумению, должно всех взбудоражить и потрясти. До или после — большая разница.

На моей памяти профессор несколько раз корректировал свою научную позицию под влиянием подобных высказываний, а его позиция означала немало для развития целого направления.

Опираясь на молодежь — он не мешал ей фантазировать, но не давал и зарываться, — обладая колоссальным практическим опытом, он и в семьдесят лет оставался одним из самых неутомимых новаторов. Значительная доля успеха проводимых им экспериментов покоилась на уважении к людям, доверившим ему свою жизнь.

Именно в силу этого уважения, возведенного в закон, в абсолют, он никогда не декретировал идеи и не пытался подогнать такое-то количество историй болезни под нужный для оправдания идеи итог. Он исходил из скрупулезной проверки, тщательность которой некоторым его собратьям казалась старомодной, несоответствующей зову времени, тормозящей непрерывное (!) поступательное движение науки, а также карьеры тех, кто призван эту науку нести.

И в его клинике умирали пациенты, и он приходил, бывало, домой раньше обычного, с недоумевающей маской на лице, торопливо проходил к себе в кабинет и, сев за рояль, долго задумчиво перебирал клавиши… Но, насколько я знаю — а я так уверен в этом, что «знать» мне не обязательно, — не было случая, чтобы трагедия произошла потому, что риск, на который пошел коллектив врачей под его руководством, не был солидно обоснован.

Не боясь прослыть ретроградом, профессор сильной рукой сдерживал не в меру усердно рвущихся к эксперименту л ю б о й ц е н о й своих учеников. Не все соглашались с такой тактикой, многие отправлялись искать другие пути и находили их. Но и здесь надо отдать ему должное: если кому-то из молодых врачей открывалась вакансия в клинике, где на эксперимент шли более легко — наука требует жертв! — он никогда не кривил душой, составляя характеристику своего, теперь уже бывшего, ученика, и талантливому писал, что он талантлив.

Он принадлежал к той не слишком многочисленной категории начальников, которые относятся к подчиненным, как умный отец должен относиться к сыну: едва он чувствовал, что его авторитет начинает тормозить продвижение вперед ученика, созревшего уже для самостоятельного плавания, он помогал ему в это плавание выйти. Давал «добро».

Его доброжелательность и манера действовать в открытую, а также авторитет человека, не привыкшего гнуть спину перед кем бы то ни было, побуждали десятки людей, часто очень от него далеких, доверяться ему. Перед ним охотно раскрывали сердце, к нему держались поближе в трудную минуту — под обстрелом, при проверке очередной комиссией, после смерти больного, в спасение которого было вложено столько совместного вдохновения и труда. Существуют и руководители другого рода — от них в момент кризиса окружающие, напротив, инстинктивно держатся подальше.

Считая главным воспитательным средством личный пример и будучи предельно строг к себе, мой тесть проявлял терпимость к другим и тщательно избегал категорических суждений о чьем-нибудь поступке, тем более суждений заочных; нельзя же, не разобравшись толком, знать всех обстоятельств, при которых человек оступился (да и оступился ли? — вопрос).

Он не только не унижал своего подчиненного, он с каждым разговаривал так, словно видел в нем не слабого сотрудника, каким тот на самом деле был, а сильного — каким тот мог бы стать. Очень многие подтягивались при таком обращении до желаемого уровня сами по себе, без уговоров и взысканий. Ну, а «неисправимые» уходили со временем, и тоже сами, — в поисках более снисходительного начальника…

Он мгновенно замыкался от неделикатных попыток собеседника вывернуть самого себя наизнанку или от приглашения заглянуть в корзину с чужим грязным бельем, и замыкался вдвойне прочно, если ему пытались навязать не притчу, не анекдот, а сплетню, пусть даже достоверную в чем-то, «из первых рук», но сплетню — о живых, конкретных людях.

Меня пытались оклеветать в его глазах, скомпрометировать, поссорить нас; хладнокровно и твердо отводил он эти попытки. Евдокия Петровна после неудачных доносов в партком университета не сложила оружия: узнав, что я женился, она имела наглость обратиться к моему тестю за вспомоществованием, ибо алименты с моей аспирантской стипендии (она торжественно их высудила) ее не устраивали. Профессор недвусмысленно дал ей понять, что ни в какие отношения с ней вступать не намерен и шантажировать его ей не удастся. Мне же он сообщил о своем разговоре с этой женщиной наедине, мимоходом, и не удивился, кажется, заметив судорожное движение, каким я непроизвольно хотел то ли сбросить, то ли подправить на плече, то ли в очередной раз проклясть давивший меня крест.