Владимир Савицкий - Записки ровесника

Такое «самопожертвование» — не что иное, как особый вид изуверства, возникающий, как и всякое изуверство, от духовной слепоты, от узости кругозора.

В семье моего тестя восклицания «я все отдал» невозможно было услышать, равно как и в доме моей матери; того, кто вздумал бы заявить нечто подобное, попросту высмеяли бы, причем профессор первый сказал бы что-нибудь ехидное.

Каждый ребенок делал в хозяйстве то посильное, что в данном возрасте делать мог, — подметали пол, выносили мусор, вытирали пыль, мыли посуду, бегали в лавочку, убирали на даче снег, пилили дрова, гуляли с собакой — да мало ли. Все дети ходили в обычный районный детский сад, потом в обычную школу. Все, за исключением младенцев и больных, ели то же, что и взрослые. И одевали детей примерно на том же уровне, что одевались сами. Вот в театры и на концерты их начинали водить немного раньше, чем это обычно принято.

Взрослые решительно ничем не жертвовали детям, они жили нормальной жизнью, а дети жили своей нормальной жизнью и были связаны со взрослыми, главным образом, духовным общением, — по возможности, на равных, — именно это вырабатывало у них с малолетства чувство ответственности.

Я не помню случая, чтобы кто-нибудь был вынужден проверять, как учатся дети, или, узнав о неприятной отметке, поднимал бы панику, мчался в школу…

Очевидно, дети ощущали уважительное к себе отношение: сами разумели, что учиться надо как следует — и учились в меру своих сил. Не исключено, правда, что достижения отца в научной и практической медицине рано пробуждали в них честолюбие.

В общении с детьми мой тесть избегал фамильярности и внешних проявлений нежности, но дочери, уходя из дому, обязательно забегали с ним проститься и советовались с ним в трудные минуты не менее откровенно, чем с матерью. Они понимали отца с полуслова, хотя, будучи постоянно завален работой, он почти не вмешивался в их повседневное воспитание.

Ни о какой «пропасти» между поколениями нельзя было подумать, проведя вечер в кругу этой семьи, прожив у нее в гостях неделю, две недели, месяц.

Отношение тестя ко мне — тоже представителю следующего поколения — можно назвать безукоризненным. С того самого дня, как я попросил у него руку Елены и честно рассказал о своей скоропалительной женитьбе на Евдокии Петровне, а он спросил только, всё ли там кончено, решительно ли, и, когда я подтвердил это, он не только не упрекнул меня, но никогда более этой больной темы не касался. С того самого дня между нами установились ровные, спокойные, дружелюбные отношения. Тесть был благожелателен ко мне, охотно проводил в моем обществе часть досуга, и хотя особенной интимности между нами не возникло, но ведь это нормально, в сущности. Жизнь есть жизнь. Среди огромного количества самых разнообразных дел и обязанностей, подчас и государственного порядка, частых поездок в столицу и за рубеж, ему конечно же было сложно взваливать на себя еще и заботу о каких-то оттенках моего душевного спокойствия.

С меня было достаточно того, что он почтительно и заботливо относился к маме, тогда уже серьезно больной, — она и умерла-то в его клинике. Понимая, что именно здесь, на очень для меня сложном и ответственном «участке», он может быть более всего мне полезен, профессор навещал маму, несмотря на занятость, и охотно помогал ей и как врач, и как старший в семье мужчина — мне никогда не приходилось ни о чем просить его, напротив: он сам кое-что подсказывал мне, если я бывал недостаточно к маме внимателен, а такое случалось, к сожалению.

Особенно же подкупали меня отношения, сложившиеся у него с няней. Заметив природную склонность няни к юмору, тесть любил шутить с ней, называл ее Франтишка Францевна — подлинное нянино чешское имя привносило своеобразную, теплую окраску. Случалось, на даче я заставал их где-нибудь в уголке сада мирно беседующими, веселыми, смеющимися. Няне никогда в жизни не приходилось иметь дела с людьми такого масштаба, но она нисколько не тушевалась в присутствии профессора и, невзирая на его генеральский мундир, беседовала с ним на равных.

Да что говорить, даже жена профессора, трудно вступавшая в контакт с людьми, не принадлежавшими к привычному ей окружению, и та приняла няню сразу и безоговорочно. Я подозреваю даже, что, только обнаружив у меня такую няню, профессорша нашла хоть какое-то моральное оправдание моему браку с Еленой и стала иначе ко мне относиться — не то чтобы теплее, но капельку лучше.

Няня и здесь успела мне помочь.

Тесть сыграл в моей жизни роль не меньшую, чем во многих семьях играет отец. Фактически именно он завершил мое воспитание. Если мама закладывала в мое сознание какие-то основные жизненные принципы и всей своей жизнью требовала от меня не изменять им, если политрук, тоже на личном примере, раскрывал мне подлинную суть емкого понятия «гражданственность», то профессор научил меня чему-то такому, что не так уж легко определить одним словом и что я условно назвал бы искусством держать себя в обществе. Весь его облик — официальный и домашний, — его выдержка по отношению к людям малоприятным сказали мне больше, чем все мамины нотации на эту тему, и то, что не удалось когда-то ей, без всякого труда удалось ему — он был мужчина, и я был мужчина, и я никак не мог не подражать ему, и делал это с радостью.

Допускаю, мне могут заметить, что не так уж это, в сущности, и важно — держать себя в обществе. А в каком, собственно, «обществе»? Теперь, когда социального расслоения не существует, когда все снивелировано до предела…

Но дело-то в том, что подлинный, глубокий, основной смысл этого понятия не в том, как реагируют на тебя люди, в компанию которых ты сегодня попал, то есть «общество», — исполненное достоинства, выдержанное поведение на людях поднимает тебя самого, способствует самоуважению, делает неуязвимым для разного рода мелких и крупных уколов и язв, уводит в сторону от торной дороги приспособленчества и лжи.

Ни в одной книге, наставлении, сборнике правил хорошего тона не мог бы я почерпнуть того, что он щедро и просто оставил мне в наследство.

Декан пригласил меня к себе и спросил:

— Ну так что, Вася… Каким периодом собираешься заниматься?

Шла весна пятидесятого года, я кончал пятый курс и был рекомендован в аспирантуру.