Владимир Савицкий - Записки ровесника

Была у меня надежда, что Евдокия Петровна уедет к себе на родину; мать была готова продать все, что только можно, дабы обеспечить ей отъезд и безбедную жизнь на первое время — на родине у нее был, кажется, дом; в том, что она найдет там прилично оплачиваемую работу, сомнений не было.

Но не тут-то было. Евдокия Петровна заявила, что не для того получала она ленинградскую прописку, чтобы так быстро с ней расстаться. И что ей нужна жилплощадь.

Следующим ее шагом был визит в партком университета с заявлением о том, что член партии такой-то разрушает советскую семью, а когда это не подействовало — новый визит и новое заявление, еще менее безобидное по тону и содержавшейся там «информации».

К счастью для меня, секретарь парткома оказался достаточно проницательным и принципиальным человеком. Мне везло на политруков, они верили мне.

Выхода не было: пришлось разменивать с таким трудом сколоченную перед войной отдельную квартирку. После долгих поисков найден был вариант, устраивавший хоть как-то обе стороны — тянуть дальше уже не было сил.

Эти страшные полтора года я и не мог простить себе, сидя несколько лет спустя возле тела только что скончавшейся матери. И в остальном, конечно, многое выглядело отнюдь не блестяще, очень многое, но тут… Вместо того чтобы обеспечить матери спокойную старость, трижды, четырежды ею заслуженную, я втянул ее в длительную нервотрепку, несомненно сократившую ее жизнь — мама умерла от спазм сосудов головного мозга, — засунул назад, в коммуналку…

Никогда себе этого не прощу.

Почти одновременно с переездом состоялся и развод.

Воспитать сына от этого брака, душевно сблизиться с мальчиком я никак не мог, хоть и пытался впоследствии неоднократно, и в этом смысле я продолжаю нести свой «любовный» крест всю жизнь.

Теперь, когда мы достаточно знакомы и самые откровенные признания не смогут уже поколебать вашего отношения ко мне, пусть положительного или отрицательного, не в этом же дело, теперь я возьму на себя смелость признаться в том, что я всю жизнь ощущал себя кем-то другим.

Мальчишкой мне часто мерещилось, что я выгляжу примерно так же, как мои любимчики из книжек, кино или спортивного мира. С надеждой вглядывался я в каждую новую свою фотографию — не проявились ли более отчетливо желанные волевые черты; я даже фотографировался чаще, чем это было необходимо, желая доказать себе, что ошибки нет и черты эти мне действительно свойственны. Когда избранный фотографом ракурс или умелая ретушь приносили мне удовлетворение, я долго ходил счастливый, уверенный в том, что я т а к о й, и спешил подарить фотографию тем, кому хотел в этот момент понравиться, и совершал в эти дни особенно много фанфаронских поступков, пока не спотыкался в очередной раз…

Надев военную форму, я быстро приучился представлять себе, что у меня такая же ладная и лихая фигура, и такие же стройные, в бриджах, ноги, и даже так же ловко сшитые хромовые сапоги, как у иных моих товарищей — особенно легко это было на фронте, где не было других зеркал, кроме крошечных, для бритья. А почему бы, собственно, и нет? Обмундирование у нас одинаковое, портной мне его специально подгонял, и роста я неплохого… О том, что плечи у меня узкие, талии в рюмочку и в помине нет, гимнастерка постоянно морщит, а набитые документами ее нагрудные карманы торчат вкривь и вкось, я забывал: разлет плеч без зеркала не виден, а ощущал я себя гибким, подтянутым, гармоничным.

Став студентом, начиная жить третью свою жизнь, я частенько ловил себя на ощущении, что у меня такое же располагающее к себе с первого взгляда лицо и такая же обаятельная улыбка, как у тех, у кого эти счастливые качества были на самом деле. И поступал соответственно, совершенно не учитывая, что одни и те же поступки — как и одни и те же слова — могут производить разное впечатление, в зависимости от того, кто поступки совершает, кто слова произносит. Потом я спохватывался, конечно, и давал задний ход, иногда своевременно, случалось, с опозданием: все таращились уже на меня, как на узурпатора, захватившего чужую епархию, — это по меньшей мере…

Когда меня демобилизовали, мы с мамой решили приобрести на мое выходное офицерское пособие пишущую машинку — ту самую, на которой я перепечатываю теперь эту рукопись, — чтобы прирабатывать по вечерам. О том, чтобы прожить на мамину и нянину зарплаты да на мою стипендию мы и не мечтали — жизнь шла вроде мирная, но по инерции еще и блокадная немного. Всю войну мама и няня сажали на дальнем краю Новой Деревни картошку — у многих были такие огородики, — теперь место мамы занял я.

От нашего огорода было больше километра до трамвайного кольца, и, когда мы с няней отправлялись собирать урожай, я прихватывал с собой старенький велосипед; купленный по случаю, он выделялся среди своих собратьев огромной красной рамой, заводская марка на ней была намертво замазана краской.

На эту раму мы грузили два мешка картошки — больше обычно собрать и не удавалось, — и я вел велосипед до трамвая, а няня шла рядом. Затем я грузил мешки на переднюю площадку прицепного вагона, подсаживал туда же мою старушку, а сам мчался на велосипеде, через весь Кировский проспект и Кировский мост к остановке, ближайшей к нашему дому. Я должен был непременно доехать туда раньше трамвая, принять из вагона мешки и, снова на раме, довезти их до парадной.

Няня очень гордилась этим придуманным нами, почти бесплатным способом доставки картофеля, а также тем, что я всегда успевал обогнать трамвай. Это было не так уж трудно, но няня привыкла радоваться к а ж д о м у моему успеху: масштабов в этом вопросе для нее не существовало.

Быт налаживался медленно и сложно, но я был молод, с упоением учился, жил насыщенной духовной жизнью, и всё остальное было для меня второстепенным.

Футболистам, волейболистам да и многим истинным болельщикам отлично известно, что такое крученый мяч. Ты посылаешь мячик в воздух, скажем, при подаче и подкручиваешь его в надежде, что, изменив в воздухе свое первоначальное направление, он обманет соперников и приземлится вовсе не там, где его ожидают.

Только подавать крученые мячи — сложная наука. У игрока недостаточно умелого мяч запросто может упасть не только там, где не предполагают противники, но — увы! — и там, где не ожидает и сам подающий.

Я пишу об этом вовсе не для того, чтобы заверить, что я и в студенческие годы охотно занимался спортом. Дело здесь в другом. Жизнь в первое послевоенное десятилетие более всего напоминала, как мне теперь кажется, непрерывный запуск в воздух целых серий крученых мячей; за каждой «подачей» следовало ожидание того, что же из этого на сей раз выйдет, куда попадет тот или иной мячик, обманет он «противника» или нас самих.