Владимир Савицкий - Решающий шаг

Гарустова передернуло.

— Вас Валентина подослала? — нахмурился он.

— Нет, — ответил я. — Хотя, вообще-то, я — в курсе.

— Повезло Михайлову, ничего не скажешь… — Гарустов почему-то провел ладонью по своему шраму. — Что квартира — бабы такой мне лично за всю жизнь не встретилось… Много их было, да все так, киселек, и то из порошка… А эта! Она вот тут, на моем месте сидела. Я дрожу весь от ярости, сказать ей не знаю что — то есть знаю, конечно, но не смею, — а сам любуюсь. Честное слово. Ей бы торпедным катером командовать, а она за стойкой торчит… Балаган!

Я кивнул, разделяя его точку зрения на неограниченные возможности Вали Михайловой.

— Я зарок дал, что никакого отношения к этому делу иметь не буду… Ну, а потом муж ее больнее всех наказал. Тоже — характер! Скоро, скоро получат квартиру, дом кончают. Внесли их в списки, можете ее обрадовать.

Он грустно улыбнулся — впервые за время нашего знакомства.

Я попрощался и вышел.

Судьба подарила мне ее неожиданно.

Выполняя задание редакции, я заехал далеко на Восток, а на обратной дороге схватил воспаление легких и застрял в сибирском городке, где надлежало делать пересадку.

Недели две меня продержали в больнице, потом я взмолился, и доктора разрешили долеживать в номере местной гостиницы, предупредив, что, если я все-таки попробую улететь до полного выздоровления или стану выбегать на улицу, возможны серьезные осложнения и вообще они ни за что не ручаются. Врач навещал меня через день.

Осложнения были мне ни к чему, торопиться особенно некуда, и я решил строго соблюдать режим. Тепло одетый, в свитере, я лежал на диване или присаживался ненадолго к столу и, не теряя времени, готовил обещанный материал. За порог комнаты я не делал ни шагу, еду мне приносила лично буфетчица — я подарил ей книжку своих очерков, — словом, все шло тихо и мирно.

Слегка мешал шум за наглухо закрытой дверью в соседний номер, — если раскрыть ее и вернуться, таким образом, к замыслу архитектора, получился бы двухкомнатный «люкс». Несколько дней рядом обитал какой-то жизнерадостный мужчина; по утрам он отсутствовал, зато, вернувшись, врубал радиотрансляцию на полную мощность, да еще сам подпевал немного. Я не жаловался, конечно, — какой смысл?

Потом он уехал. Целый вечер и всю ночь было тихо. А утром из-за двери донесся плач.

Рыдала женщина.

«Почудилось», — подумал я. Прислушался — нет, не ошибся. Рыдания не прекращались. Едва стихнут, потом снова во всю силу.

Я человек деликатный, терпеть не могу лезть в чужую душу и не люблю, чтобы лезли в мою. Но деликатность невмешательства в чужое горе, тем более в горе одинокого человека, тем более в горе женщины, часто бывает ложной и сильно смахивает тогда на жестокое равнодушие.

Кроме того, я попросту лишился возможности делать что-либо. Горестные стенания за стеной не давали ни писать, ни править рукопись, ни читать, ни думать.

Может быть, она не подозревает о чьем-то присутствии? Я громко подвигал стул, уронил книгу… Плач вроде стих, но совсем ненадолго. Значит, дело серьезное, если ей все равно…

Поколебавшись еще немного, я вышел в коридор, постучал в соседнюю дверь и, не дожидаясь ответа, стремительно вошел. В кинофильмах так поступают агенты, намеревающиеся захватить кого-нибудь врасплох.

Вплотную к разделявшей наши комнаты стене стояла кровать. На ней лежала молодая женщина.

Очень красивая. Поднявшееся мне навстречу лицо было в слезах, но ни слезы, ни припухлость век не могли стереть его прелести; и — ни одного потека, полное отсутствие косметики, а это великий признак.

На женщине был дорожный костюм, чем-то напоминавший форму стюардесс, на полу стоял чемодан, на столике валялась сумочка и ключ от номера, на коврике, возле кровати, лежали на боку две черные лодочки.

Увидев меня, она села на кровати — юбка короткая, по моде тех лет, стройные ноги.

— Извините за вторжение, — сказал я торопливо, пока не выставили. — Я ваш сосед, вот из-за этой двери. Разрешите, я помогу вам?..

— Чем же вы можете мне помочь? — все еще задыхаясь от рыданий, пролепетала она, комкая в руках мокрый насквозь платочек.

— Мало ли… Хотя бы — предложив вам сухой носовой платок… (Хвала аллаху, я только утром достал из чемодана чистый.)

— Спасибо, — не раздумывая, она взяла платок и вытерла лицо.

— Считается, кроме того, что я обязан всем давать советы, — сказал я, делая отчаянную попытку развить успех и хоть как-то закрепиться на весьма ненадежном плацдарме. — Если позволите, я охотно посоветую что-нибудь и вам…

— Что же у вас за профессия такая? — Отдаленное подобие улыбки появилось все-таки на ее лице.

— Литератор, — ответил я. — Застрял тут по болезни. Сижу и мараю бумагу.

— А я вам помешала… Извините… — И вдруг: — Послушайте, вы знаете К.?

Она назвала одно из известнейших в нашей литературе имен.

— Нет. Не имею чести.

— Ну да, конечно… Это только так кажется, что все писатели знают друг друга… — задумчиво промолвила она.

— Я читал его книги, видел раза два, но лично не знаком. И живем мы в разных городах, и ранг у меня, признаться, не тот.

— У вас тоже табель о рангах… — сказала она и вдруг снова совершила неожиданный поворот, спросив: — А вы уже завтракали?

Рыдания к этому времени утихли совсем.

«Ого!» — подумал я, а вслух произнес:

— Нет, конечно, и голоден как черт. Мне скоро принесут что-нибудь в номер — не примкнете ли?

— С удовольствием, — она согласилась так же просто, как давеча взяла платок, и это окончательно расположило меня в ее пользу. — На люди мне не хочется, а с вами мы все равно уже познакомились. Меня зовут Таня.

Я представился, пообещал позвать ее и вышел.

Изумленная буфетчица, только что убравшая у меня после завтрака посуду, поздравила меня с таким аппетитом, заметила, что дело явно идет на поправку, вздохнула и вскоре принесла еще один завтрак.

Когда она удалилась, я постучал Тане в разъединявшую нас дверь. За это время она успела умыться, надеть брюки и свитер.

Выпив горячего чая и рюмку коньяку, который я, наряду с ромом, почитаю лучшим в мире лекарством от всех болезней, она так до вечера и не ушла от меня. То сидела в уголке дивана, уютно поджав под себя длинные ноги, то дремала тихонько, а я, прикрыв ее пледом, спокойно писал за столом.

Прекрасно было, после этого проклятого одиночества, работать, ощущая рядом доверившееся тебе существо.

Исповедь Тани, как это часто бывает, полилась неожиданно.

…Историю мою можно назвать или бесконечно банальной, или неразрешимо сложной — как посмотреть.

У меня сейчас такое ощущение, будто я, в самый обычный день, каким-то образом попала вдруг в лабиринт — неожиданно оказалась в одиночестве, отрезанная от улицы, от толпы, от реальной жизни… Я туда, я сюда, но ни выхода, ни пути назад найти не могу, а служителей, или как их назвать, ну, которым полагается принимать посетителей, а потом выводить их из лабиринта, вот этих служителей почему-то нет — то ли им, всем сразу, дурно сделалось, то ли обедать ушли, то ли собрание проводят, как это у нас теперь принято, в разгар рабочего дня.