Иван Свистунов - Сердца в строю

— Вернись, Алексей! Подумай, что будет с нами. Как жить нам без тебя? Что я скажу Юрику? Вернись!

Обветренные, потрескавшиеся, отвыкшие от поцелуев и улыбок губы шептали:

— Вернись!

Алексей затих, словно прислушался, потом снова застонал жалко и беспомощно.

Стучали колеса, что-то размеренно поскрипывало и вздрагивало, купе с грохотом неслось в ночь. И Анне показалось, что она летит в пропасть, черную, бездонную. Упав ничком на свою постель, она зажала рот подушкой.

Со дня на день откладывал Верховцев решительный разговор с женой. Порой ему казалось, что Анна обо всем догадывается, сама ждет этого разговора, тревожно-вопросительно смотрит на него.

Было мучительно. По своей природе человек честный и правдивый, Верховцев во всем — в служебных и личных делах — любил ясность и порядок. А вот теперь все смешалось и перепуталось: правда и ложь.

Настал день отъезда на фронт. Анна ходила как тень — на нее страшно и больно было смотреть. Глядя на мать, притих и Юрик.

Уже на вокзале, когда паровоз дал гудок и поезд загрохотал буферами, Анна тоскующим и вопросительным взглядом посмотрела на мужа. Алексей почувствовал всю глубину боли, в которой оставлял жену.

— Береги Юрика! Это все, что у меня осталось, — бросил ветер в лицо Анне последние слова мужа.

Ничего особенного и значительного не было в этой фразе. Но и в ней любящее, измученное сердце Анны нашло надежду. Она была благодарна Алексею за эти несколько слов, будто в них таился другой, сокровенный и очень важный для нее и сына смысл. Не может жить человек без надежды!

В Москве, ожидая поезда на Брест, отходившего поздно ночью, подполковник Верховцев поехал на Арбат, в 1-й Дом Наркомата, где теперь работал генерал Кареев. Генерал встретил Верховцева на пороге просторного служебного кабинета, и они неловко, по-мужски, расцеловались, впервые за двадцать лет знакомства.

— Слышал, слышал. Рад. Хорошо воюешь. Молодец!

Неверно, что знакомые люди, давно не видавшиеся, не знают, о чем говорить. Смотря какие знакомые! Уже раза три адъютант генерала с озабоченным лицом заглядывал в кабинет, но Кареев только махал рукой:

— Потом, потом! — и снова расспрашивал Верховцева об окружении противника под Барановичами, о боях у Остроленки, о взятии Белостока. Спрашивал о помощниках и начальниках, о настроении солдат и офицеров. Только об одном ни разу не вспомнил Кареев — о семье Верховцева.

Может быть, потому, что Верховцев ждал и боялся этого вопроса, он чувствовал себя связанным. Кареев хорошо знал Анну и никогда раньше не забывал справиться о ее здоровье, передать ей привет. Значит, генералу известны его семейные дела, и, по всем признакам, он не одобряет их.

Уже прощаясь и крепко пожимая руку, Кареев сказал тоном, в котором, как показалось Верховцеву, был особый смысл:

— Ну, желаю тебе добра. Надеюсь, что все будет хорошо!

В генеральской машине Верховцев ехал на вокзал. Затемненные, полупустынные улицы казались незнакомыми. Мало прохожих, пусто, тягостно. Или просто на душе такая тоска!

Пассажирский поезд, переполненный военными, шел из Москвы в Брест. За окном — разбитые станционные постройки, взорванные водокачки, опрокинутые платформы и вагоны, обгорелые танки у покореженных шлагбаумов…

Верховцев лежал на верхней полке вагона, и мысли его были под стать придорожному унылому пейзажу. Как все изменилось за несколько дней, перепуталось, смешалось, стало незаживающей кровоточащей раной. Одно было непреложным: как бы ни сложилась в дальнейшем его жизнь, он не может оставить сына.

А Галя? Что скажет ей? Где возьмет силу, чтобы посмотреть ей в глаза?

В Бресте Верховцев нашел грузовую машину из дивизии, не вызывая Климушкина, поехал в полк. Забравшись в кузов грузовика, лег на плащ-палатку, и зашумели, проносясь мимо, деревья, выстроившиеся вдоль шоссе на Белосток, Ломжу, Острув-Мазовецка…

Шофер останавливался порой, чтобы долить воды в радиатор, заворачивал к продпункту подкрепиться, а единственный пассажир — молчаливый подполковник — все лежал в кузове, и не поймешь: спит ли он или думает невеселую думу.

Шоферу и невдомек, какие малодушные мысли лезут в голову подполковнику! «Хорошо бы наскочить на мину или попасть под бомбежку — и разом конец, и ничего не надо решать, не надо искать выхода из положения, из которого нет и не может быть выхода».

В Острув-Мазовецка Верховцев приехал днем. В штабе его встретили Бочаров и Орлов.

— Ну, как дела, друзья? — жал им руки Верховцев. — Все в порядке?

— Все в порядке. Двинемся скоро!

— Правильно, пора кончать!

Орлов, остававшийся за командира части, по своему обыкновению, четко, сжато, исчерпывающе доложил Верховцеву обо всем происшедшем в полку за время его отсутствия. ЧП не было. Получено пополнение. Готовились…

— Порядок!

Все же по лицам Орлова и Бочарова, по тону, каким они с ним разговаривали, Верховцев почувствовал: в полку что-то произошло. И вопросительно посмотрел на своих заместителей. Но они молчали или задавали обычные в таких случаях вопросы: как Москва, как дорога, что нового?

— Квартира моя на старом месте? — нахмурясь, спросил Верховцев.

— Да, да… на старом, — и Бочаров мельком взглянул на Орлова.

«Что-то произошло!» — теперь уж твердо знал Верховцев.

— Пойду домой, а вечером поговорим, — и вышел, чувствуя за спиной настороженную тишину.

Квартира Верховцева была в соседнем доме. Быстро прошел он крытую галерею, охваченный одной, все затмившей мыслью: сейчас увидит ее!

Дверь закрыта, — видно, Галя пошла куда-нибудь. Верховцев вынул из кармана ключ и осторожно, словно в доме спали, открыл дверь. Прохладная чистота передней. Плащ на вешалке. Столик и зеркало над ним. Чуть приоткрыта дверь в соседнюю комнату. Все по-старому. И вместе с тем что-то нежилое. Верховцев сделал несколько шагов — и сразу, как будто подсказали, — взглянул на стол. Письмо. В глаза бросились два слова: «Дорогой мой!»

Так и есть — случилось, случилось… Он читал, даже очки не успел надеть, — может быть, потому рябят в глазах строчки.

«Сегодня ты уехал, и я сразу же села писать письмо. Вчера вечером, когда стало известно, что твоя семья нашлась, ты говорил мне, что ничего не может измениться в нашей жизни. И я верила твоим словам. Но ночью ты долго не спал, ворочался, часто курил. Ты делал это тихо, чтобы не разбудить меня, а я лежала лицом к стене и ровно дышала, чтобы ты думал, что я сплю. Но я не спала. Когда ты наконец уснул и я могла тихо плакать, я услышала, как ты застонал, позвал: «Юрик!» И это решило мою судьбу. Я знаю, что ты любишь и будешь любить меня. Но я никогда не заменю тебе сына. Ты никогда не будешь счастлив, потеряв сына.