Николай Кочин - Нижегородский откос

— Идеологическая месть! — таков был приговор «плебса».

«Плебс» потребовал суда чести. Студком санкцировал это, и суд состоялся.

Местом суда чести избран был Нижегородский откос. И не только потому, что он был на редкость великолепен, и не только потому, что это было место студенческих сборищ, прогулок, споров, диспутов и митингов, но главным образом потому, что Откос мог свободно вместить любое количество народа, желающего присутствовать на суде.

Нижегородский откос — самое достопримечательное место в городе. Он спускается широкими террасами к самой реке. Верх Откоса от стены каменного кремля до Сенной площади покрывает густой, зеленый, как бархат, ковер травы. Две террасы обсажены вековыми дубами и липами. Внизу у берега — купы ярчайшей зелени. По реке идут пароходы, свистя и попыхивая дымом; длинные караваны барж, груженные низовыми товарами, стоят во всю длину фарватера. Между баржами снуют суетливые шлюпки с гуляющими парнями и нарядными девицами. Иной раз на реке раздаются звон тальянки и трель балалаечная. На противоположном берегу реки среди буйных садов выделяются деревянные крыши большого села Бор с позолоченными луковками церквей, которые, особенно в ясные дни, так и сверкают, так и сияют на солнце. Далее Бора видна линия еловых раменей, она синеет и в дымке незаметно сливается с небом, а там, далеко-далеко, доходит вплоть до Урала дремучая тайга, начинаясь густо на светлом Керженце и неспокойной Ветлуге.

Слева отгораживает Откос от города стена древнего кремля, спускающегося уступами к Волге. Справа Откос обрывается огромным оврагом, за которым в купах деревьев сияет куполами белых церквей древний Печерский монастырь, где инок Лаврентий переписывал знаменитую сводную летопись, носящую его имя. Эта восточная окраина Нижнего Новгорода в просторечье зовется Печеры за сходство с Киево-Печерской лаврой.

Трудно сказать, с какого места Откос более пригож: сверху или снизу. Снизу, с Волги, Откос представляется чрезвычайно высоким, упирающимся в небо. У подножия его — массив парка, выше по Откосу еле приметными ниточками тянутся деревянные лестницы по зеленой мураве. На самом Откосе, отгороженном от ската узорной решеткой, высятся здания одно лучше другого: художественный музей, бывшие — дом купцов Рукавишниковых, институт благородных девиц и т. д. Этим архитектурным ансамблем как бы открывается город. По Откосу нет проезда ни извозчикам, ни машинам. По нему бродят только неторопливые пешеходы, дамы с зонтиками, рыбаки, спешащие к лестницам, чтобы поспеть на рыбалку, рассыльные, фланеры, зеваки, засунув руки в карманы, сдвинув на затылок кепи. В праздничные дни Откос весь запружен нарядной толпой, глазеющей на Волгу, гуляющей, веселящейся, двигающейся туда и сюда.

Откос — самое красивое место на всей Волге, и кто его не видел, не видел главной волжской достопримечательности.

Судейская коллегия избрала это место, стало быть, не зря. Под кроной могучих дубов за столом восседали сами судьи, одаль от них прокурор и защитник, присяжные сзади судей. А на самой поляне как попало расселись студенты: на траве, на пнях, даже на здоровых сучьях дубов.

Ландышева пришла на суд изящно одетая. Платье сидело на ней артистически и было с глубоким вырезом на груди, что тогда казалось «плебсу» крайне предосудительным. Золотые браслеты и колье, украшавшие руки и шею, — это тоже был явный вызов «плебсу».

— Бушменка! — зашептали в лагере «плебса», когда разглядели на ней серьги; серьги приравнивались к татуировке.

А она гордо и смело оглядывалась кругом, гордо вздымала свою высокую грудь, на которой сияла белоснежная, из драгоценного камня лилия — символ девственной чистоты и непорочности.

Она села на скамейку перед судьями с таким видом, точно судит она, а не ее судят.

«Разоделась точно на бал», — мысленно осудил ее Сенька, поймав себя на том, что он невольно ею залюбовался.

Даже по внешним признакам можно было отличить «аристократию» от «плебса», тех, кто защищает Ландышеву, от тех, кто ее обвиняет: левое крыло сборища заполнялось студентами в кепках, правое — в сюртуках и шляпах.

Судьями были выбраны: Адамович от «независимого центра», Леонтий Вдовушкин от «плебса», Пьер Голицын от «аристократов». Состав присяжных был пестр и включал в себя сторонников всех прослоек студенчества, которое с первых же дней судебного дела четко размежевалось. Ландышева стала «героиней» дня для всех «бывших людей». Наоборот, «плебс» провозгласил Пахарева носителем новой правды, и даже была пущена легенда о его исключительных способностях.

— Деревенский парень, — говорили о нем, — прибывший в лаптях учиться, как Ломоносов, в три месяца овладел знаниями средней школы, блестяще выдержал испытания в вуз, а в вузе опередил всех товарищей.

Адамович прежде всего объяснил, что суд совести и чести не отменяет ни вежливости, ни порядка, ни юрисдикции, ни юриспруденции.

Начался допрос свидетелей. Все прокурорские свидетели дали самую неприглядную характеристику Ландышевой, а Пахареву отличную. Они изо всех сил старались преувеличить силу затрещины и ярость Ландышевой, хотя и не испытали этого удара. И Пахареву было неловко за этих свидетелей, хотя они и были свои. Наоборот, свидетели защиты изо всех сил старались доказать, что Ландышева к Пахареву даже не подходила, а Пахарев сам махал руками и, возможно, даже ее ударил. Но она по воспитанности своей об этом умалчивает. С этими свидетелями Пахарев никогда не встречался, вовсе их не знал, но они о нем сочинили такие истории, точно жили в одной комнате с ним. Они утверждали, что с девицами он нахален и груб («А ведь на вид интеллигентные и добропорядочные люди», — думал, на них глядя, Пахарев), и приводили самые невероятные факты… И Пахарев опять убедился, что в этом сложном деле важны только истина и справедливость: пристрастие ослепляет, эмоции уводят в сторону, он убедился в этом еще в деревне, когда сам судил драчунов, забулдыг и хулиганов. Пристрастие свидетелей так запутывало все дело, так мешало ему, что вело к новым недоразумениям. Свидетелей этих легко было поднять на смех противоположной стороне. Так, адвокат Ярочкин вдруг обратился к свидетелю — старосте Сенькиного курса — и спросил, был ли он в момент инцидента, и оказалось, что того не было. Поднялся шум:

— Прохвосты! Жулики! — слышалось в адрес Пахарева и его сторонников.

Кто смеялся, кто возмущался. В свою очередь прокурор Вехин пустил в ход свой козырь. Он спросил свидетельницу защиты, по какой щеке ударила Ландышева Пахарева и где они оба стояли. В обоих случаях свидетельница явно наврала.