Николай Кочин - Нижегородский откос

Все молчали, некоторые были бледны. Кораллов отмерил расстояние, затем официальным тоном предложил противникам помириться.

— Пусть извинится он, — сказал Бестужев.

— Извиняться нужно ему, — ответил Пахарев.

Кораллов указал каждому дуэлянту его место и подал Федору пистолеты, чтобы тот осмотрел их. Федор, отвел Кораллова за куст бузины и стал осматривать пистолеты. Они были действительно старые, но крепкие и исправные.

— Может быть, дорогой друг, это и не по правилам и не очень благородно, но я борюсь с формализмом в этике с семнадцатого года, когда свергал «законного венценосца» с престола, будучи простым солдатом, — сказал он Кораллову.

Федор зарядил пистолеты. Вместо свинца насыпал в стволы брусничных ягод.

— Пусть палят. Пусть будет треск, дым и кровь. Но кровь брусничного происхождения. Понятно это вам, Кораллов? Или надо особым манером втолковывать?

— Федор Петрович! Это — профанация, я не могу с этим помириться. Я — джентльмен.

— Я не джентльмен, а солдат. Вот сейчас брошу пистолеты в реку, и будем сражаться по русскому обычаю — на кулаках…

Федор замахнулся, чтобы кинуть пистолеты в реку.

— Пистолеты фамильные, Федор Петрович, — взмолился Кораллов. — Хорошо! Пусть будет по-вашему. Я сам им вручу пистолеты.

И они вышли из-за куста. Кораллов доложил, что пистолеты опробованы и проверены, дуэлянты могут занимать места. Барьером служила фуражка на палке, воткнутой посредине поляны.

Кораллов хлопнул в ладоши и скомандовал:

— Сходитесь!

Пахарев поднял пистолет и подумал:

«Я могу умереть. За что, спрашивается? Фу ты, какая бывает в жизни нелепица».

Точно сговорившись, оба они остановились. Бестужев даже не поднял пистолета…

— Палите, сукины дети! — закричал Федор гневно.

Эта комедия его злила больше всех. Он наперед знал, какая будет ему нахлобучка в партячейке.

— Пусть у кого-нибудь треснет котелок, раз уж вам так хочется.

Пахарев решил: пусть лучше Бестужев застрелит его. Побороть отвращение к смертоубийству он не мог. Но Бестужев так и не поднял пистолета.

«Если тебе скучно заниматься этим вздором, то мне и подавно, — решил Пахарев. — Я — «мужик», — и тоже опустил пистолет.

Промелькнуло в голове: «Прямо-таки сюжет для анекдота».

Федор подошел к Бестужеву.

— Шалишь, парень. Этот номер не пройдет. Цельтесь в лоб.

— Да вам-то что за дело?

— Я секундант. Я поставлен блюсти правила игры.

— Кому вы говорите? Я историю дуэли знаю по первоисточникам.

— А коли знаете, то палите. Ну, как ты там? — прикрикнул он на Пахарева. — Стреляй же, сукин сын!

— Пусть он стреляет первым.

— Ну уж так нельзя, батенька. Кораллов, подталкивай того, а я буду этого. Сходитесь ближе, стреляйтесь насмерть или я вам накостыляю.

— Бестужев, я прошу вас выполнять требования дуэли, — сказал Кораллов. — Дело дошло до неприличия.

— Приличия — понятия условные, — сказал Бестужев.

— Ага! Дошло наконец. Но нет, я вас не выпущу, пока один не будет убит наповал. Назвались рыцарями, то и действуйте по-рыцарски…

— К чему это фиглярство, Федор Петрович…

— Ах, значит, я фигляр. Это — оскорбление, Бестужев, становитесь у барьера. Вы будете стреляться сперва со мной…

Он вырвал пистолет у Пахарева и приказал:

— Ну, сходитесь… Стреляю…

Федор подошел к самому барьеру, долго и пристально целился в Бестужева, который стоял грудью вперед в нескольких шагах от него и вместе с громким выстрелом тут же упал на траву. Он падал потому, что считал рану смертельной, вся грудь у него была в крови. Свидетели бросились к Бестужеву и стали искать на груди рану.

Бестужев глядел предсмертными глазами на Федора.

— Я готов, — сказал Вехин. — Теперь твоя очередь стрелять.

— Не буду! — сказал Бестужев. — Надо бы врача.

— Нет, стреляй! — настаивал Вехин. — Это против правил. Ты еще в силах держать пистолет. Стреляй же!

— Это ужасно, — сказал Пахарев. — Бестужев, стреляй! Ты на это имеешь право!

Вехин захохотал, подошел к Бестужеву:

— Ну, валяй, прямо в грудь! Ну? Эх ты, феодал! Тюфяк! Неужели ты думаешь, что я, старый солдат, допущу у себя на глазах бессмысленное смертоубийство? Погляди, пистолеты-то чем заряжены. Это — брусника.

Он снял с рубашки раздавленную ягоду брусники и подал Бестужеву. Все оживились и принялись разглядывать рубашку Бестужева.

— Как все это стыдно и глупо, — сказал Бестужев. — Узнают наши девицы — куда прятать глаза?

— Зато довольна будет твоя Катиш, — ответил Федор. — Пошли пить пиво. Подавай же друг другу руки, и дело с концом.

Пахарев, сгорая от стыда, подал Бестужеву руку, тот с виноватым видом пожал ее:

— И знал, что смешно, а что делать? Когда предрассудок принимают за истину, он не стесняет.

— Ну, довольно философии, — сказал Федор, — пивца ковырнем?

— За милую душу, — ответил Пахарев. — Все же мы проиграли Бестужеву, нам и платить.

— Вот это верно, — согласились все.

— А о дуэли — молчок, — предложил Кораллов. — Везде уши и языки. Не оберешься сраму.

— Мы на околице признавали дуэль только на кулаках, — говорил дорогой Пахарев. — По сопаткам, стенка на стенку, загнуть салазки.

Всей гурьбой двинулись на Сенную площадь в дешевый ночной трактир.

В полночь на возвышение у стены вышли гармонист и певица, дородная девка в огненном парике. На ней не было никакой другой одежды, кроме пояса с бахромою и золоченого нагрудника. Гармонист раздул меха, а она затянула модную песню:

Вновь назначенный вместо профессора Зильберова ректором института, Давид Григорьевич Лурьев был фактически сам студентом, потому что, руководя вузом, он одновременно и учился в нем. Это был парадокс эпохи, вполне объяснимый и никого тогда не удивлявший. Давиду Григорьевичу было немногим более двадцати лет, и он выглядел юнцом. Он был застенчив, опускал глаза. Но всем казалось удивительным, держался робко и, когда разговаривал со студентками, что при этом тихом и скромном парне, именно при нем, и началась коренная и беспощадная ломка и перестройка всех звеньев вуза. Часть профессоров, явно антисоветски настроенная, была уволена. Появились новые лекторы и новые дисциплины: история партии, история социализма, история общественных наук, исторический и диалектический материализм. Оргнизовалась партячейка. При наборе студентов на первый курс предпочтение отдавали рабфаковцам — парням и девушкам непосредственно с фабрик, заводов, из деревень. Приказом было введено обязательное посещение лекций. Это уж было совершенно неслыханно. Нефедыч скинул замусоленную ливрею, студентов стал называть «товарищами», больше не расхаживал по аудиториям, не делал замечаний; он стоял в швейцарской и снимал с каждого верхнюю одежду. Иван Иванович не сидел в пальто, снял с шеи грязный шарф и надел темный галстук, пахнущий нафталином. Помещения стали отапливаться, подметаться, проветриваться. Сгинула толчея в коридорах, прекратился галдеж. Везде: в кабинетах, в аудиториях, в канцелярии, в библиотеке — воцарилась сдержанная деловая атмосфера.