Николай Кочин - Нижегородский откос

Однако он оставил для нее на всякий случай стул, вино и закуску в буфете. Но стол пустовал. Он искал ее в зале, среди бушующего народа, в шумных коридорах, в выставочных залах, где размещены были диаграммы, картограммы и плакаты с цифрами и хорошими словами, отображающими успехи педагогического института. Но ее нигде не было.

А вечер между тем удался на славу. Комиссия по хозяйственной части, возглавляемая Гривенниковым, раздобыла отличную закуску, пиво и вино; из полка дали духовой оркестр, который развлекал публику внизу, а в актовом зале шло торжественное заседание с пышными приветствиями от учреждений, организаций и отдельных лиц.

Ректор Лурьев сказал короткую, но содержательную речь:

— Возникший в 1919 году из реорганизованного учительского института как высшее учебное заведение, с первых же шагов своей деятельности, несмотря на тяжелую обстановку гражданской войны, педагогический институт начал революционную работу по подготовке нового учителя Советской России. Взамен старорежимного дворянского института, ушедшего в вечность, в нашем городе возник пролетарский вуз…

Было шумно, весело, нарядно. Никогда не мог представить Пахарев здесь такой жизнерадостной картины, когда мерз в Сергиевском общежитии и дрожал в промозглых от холода аудиториях института.

В перерыве народ растекся по всем этажам, наполнил их гулом голосов, веселыми восклицаниями. Сенька метался туда-сюда, снедаемый чувством вины и сердечного томления. И вдруг он увидел ее.

Он увидел ее подле выходной двери, она была в шубке, видно, зашла на минуту и опять собиралась уйти. Она разговаривала с Прончатовой — самой серьезной филологичкой в институте. Пахарев остановился на площадке лестницы и не решился двигаться дальше. Сердце его стучало. Он слышал их разговор. Прончатова сообщала, что в Москве началась «чистка студентов», несколько нижегородских юношей уже приехали оттуда «вычищенными».

— Теперь надо ожидать, Анночка, того же самого и у нас, — услыхал Пахарев. — Пьер Голицын обо всем этом досконально осведомлен. Он утверждает, что у нас это держится в глубоком секрете, наверно, списки уже готовы. И если тебя не допустили на сцену, то это надо рассматривать как очень ясный симптом… Где другие причины? Читаешь ты отлично, а Есенин у молодежи в фаворе и везде читается…

— Я тоже так думаю, — ответила Снежинка. — Мой папа, как и твой, тоже «бывший»…

И вдруг они увидели, как Пахарев спустился с лестницы. Тут они сразу умолкли.

— Тсс! — прошипела Прончатова.

— Вы… Все так случилось… — Краска стыда залила лицо Пахарева. — Пожалуй, еще можно положение выправить.

— А! Никак его не исправишь, — резко ответила Прончатова. — Это не в вашей компетенции и не в ваших силах.

— Но почему же?

— Потому что вы только исполнитель чужой воли.

Снежинка кивнула ему головой, очень холодно, а Прончатова отвернулась от него, и они удалились. Все кончено. Он ушел в буфет, сел за столик, выпил вина и захмелел.

К нему начали подсаживаться товарищи.

— Ты ничего не слышал о чистке? — спросил Пахарева Леонтий.

— Это еще что? Продолжение сплетни… О, ужас.

— Не притворяйся. Никто тебе не поверит, чтобы в пролетстуде неизвестно было то, что всем давно известно.

— Какая там чистка? С ума сошел?

— Не сошел. А чистка студенческая — это факт. Профессоров-реакционеров шуганули и за нашего брата взялись.

— Не знаю.

— Кому надо знать, те знают.

— Недурно шугануть кой-кого, — поддакнули товарищи.

— Всех, кто со сменовеховцами… Ждет возрождения капитализма.

— Я в «Паласе» был, братцы, слушал Ключникова-сменовеховца… Он так прямо и говорит: «Спускаемся на тормозах».

— И доволен?

— Доволен.

— То-то! Разве там, в Кремле, не понимают? Прончатова мне сама говорила… Началось! На-ча-лось! — пропел басом Леонтий. — Но и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне!

За столом Пахарева уже не оставалось ни одного пустого места. Всякий наливал и закусывал, не интересуясь, кто заплатит. И всякий норовил что-нибудь сказать, не слушая другого.

— Прончатова показала мне письмо из Москвы… Всех «бывших» турнули. Только пух во все стороны.

— Уж и пух…

— Э, брат. Симптомы верные и у нас есть. Твою-то Снежинку не допустили до сцены.

— Из-за Есенина! — кричал Пахарев. — Нашли в нем пессимизм…

— Чепуха! Декламируют его везде. Нет, нет. Тут выказано политическое недоверие.

— Вздор! Нелепые слухи…

— Дыму без огня не бывает…

— Да что толковать, — поддерживали Леонтия товарищи. — Все слышали, как ректор дал понять, что на обломках старорежимных институтов создали пролетарский вуз. Значит, линия определена: очищение от скверны.

— А вы думали, по-сменовеховски пойдет?

— И, кроме того, партию оппозиция насторожила. В вузах-то оппозиционеров оказалось больше всего. У нас-то тоже не совсем благополучно…

— Мартын Лядов на лекции говорил: скрывать, говорит, этого не следует от беспартийных масс: партию лихорадит. Идейка эта — «молодежь — барометр» и у нас была на ходу.

Утром чем свет Пахарев пришел к Елкину и рассказал ему о том, что слышал.

— То, что тебе до времени не положено слышать, ты и не должен слушать, — ответил Елкин.

Ответ Елкина укрепил в Пахареве подозрение, что слухи о чистке незряшные.

«Возможно, Елкину была известна участь девушки, и он относился к ней уже как к обреченной».

Ему не давала покоя мысль, что она могла допустить, будто он вычеркнул ее из трусости. И он принудил себя пойти к ней и объясниться.

Мартовским весенним вечером, когда ледок хрустит под ногами, он пошел ее разыскивать. Она снимала комнату в частном доме на Острожной. Пахарев плохо знал глухие окраины города, широко, привольно раскинувшегося по гористым берегам Волги и Оки. Город был изрезан глубокими балками и оврагами. По склонам этих оврагов и на горах лепились убогие домишки-клетушки, сарайчики, пристройки, готовые от ветра вот-вот свалиться вниз, на дно оврагов, куда издавна сваливали мусор, зараставший летом буйным бурьяном, в котором укрывались жулики и бродяги.

Город был древний, обширный и богатый, но печать сугубо деловой, торгово-промышленной жизни лежала и теперь на нем. Об этом свидетельствовало обилие фабрик и заводов, особенно в северной низинной части города, в так называемом Кунавине, а так же пристаней, дебаркадеров, складов, мастерских, питейных заведений, базаров, больших и малых учреждений и всякого рода контор. Город был разнолик людом. Татары занимали целый район, Сенную площадь с мечетью и лавочками, поляки в самом центре города имели костел, немцы — кирху, старообрядцы — тайные и явные молельни, баптисты — свои молитвенные дома, по окраинам прятались изуверские секты хлыстов, скопцов, дырников. Народ этот, с введением нэпа не сразу осмелевший, однако хоть и не очень расторопно, с оглядкой, но методично заявлял о себе и в торговле и в быту.