Юрий Бондарев - Батальоны просят огня (редакция №2)

– Жорка!

И тот же голос, отчетливый и напряженный, ответил протяжно из кустов, где струились капли:

– Я-а!

Косточка указательного пальца сама собой впилась до онемения в спусковой крючок. Автомат яростно заколотил в плечо Бориса, как живой, и тотчас смолк – весь диск вылетел одной длинной очередью, а палец еще торопил, дергал крючок…

Борис очнулся в таком тягостном, в таком душном цепенеющем безмолвии – слышал глухие удары сердца. Не мог передохнуть.

Ничего не видя, он встал, ощупью прошел к кустам, где натолкнулся на свою смерть Жорка. Он так же ощупью нашел его. Жорка лежал лицом вниз, приникнув грудью к земле, и не шевелился, раскинув руки. Борис взял его за обмякшие плечи, осторожно положил его на спину, назвал по имени с открытой и ненужной сейчас нежностью. Жорка еще дышал жарко и часто, и Борис, прикоснувшись на его груди к чему-то горячему, вязкому и влажному, подумал, что все кончено с белокурым, отчаянным, веселым Жоркой.

Один он шел по непроницаемо-черному лесу в дремотном шорохе капель. Он в бессилии хватался руками за холодные стволы мокрых деревьев, крепко прижимался лицом к корявой коре, стараясь остудить его. Он был один-единственный из всего батальона, прорвавшийся сюда сквозь заслон танков на берегу. С ним были только сумка лейтенанта Ерошина, сумка майора Бульбанюка, документы и ордена братьев Березкиных, документы и ордена Жорки.

Иногда ему казалось, что его окружают в темноте голоса, наплывают какие-то красные, широкие, бесформенные лица, с вибрирующими перебоями гудят танки. Он вздрагивал, пальцы впивались в пистолет, – тогда он останавливался, вдавливаясь лицом в мокрую кору. И, лишь приходя в себя, чувствовал мучительную, непроходящую тоску, остро впившуюся в сердце, как осколок.

Прежде был он убежден, что любое чувство можно подавить в себе, но он не мог этого сделать сейчас и не пытался. Память его, не угасая даже в мгновения забытья, была дана ему как в наказание. Борис шел все в одном направлении, не ища дороги, – было ему в конце концов все равно. Он спотыкался, будто что-то острое, знобящее и холодное воткнулось ему в грудь.

«Почему все так боятся смерти? – думал он. – Да, смерть – это пустота и одиночество. Вечное одиночество. Я командовал батальоном – и остался один. Так разве это не смерть? Так зачем я еще живу, когда все погибли? Я один?..»

Его ладонь притронулась и ощупала эту тоскливую, непрекращающуюся боль в груди. Но он не испытал жалости ни к этой боли, ни к себе. Указательный палец другой руки стал пробовать упругость спуска ТТ. «Зачем? Стоило ли прорываться этой ценой? Зачем? – опять думал он, закрывая глаза, обливаясь горячим потом. – Кто здесь судья? Я сам над собой. Убить себя – это оправдание перед памятью, перед самим собой и людьми». И он почувствовал зависть к Бульбанюку, у которого не было другого выхода.

Вдруг смутные голоса возникли в лесу. Он остановился, весь напрягся: «Что это? Здесь рядом дорога?.. А! Спасибо вам, вы сами на меня идете. Я точно все рассчитаю. Спасибо вам!..» Он усмехнулся одеревеневшими губами и, сжав зубы, расталкивая кусты, напрямик пошел на голоса, стиснув в пальцах железный комок пистолета. Но дороги нигде не было. Голоса смолкли.

«Что это?» – удивление подумал Борис и никак не мог вспомнить, в какой стороне были голоса.

Потом за спиной близко простучали автоматные очереди, и Борис, толчком повернувшись, увидел, как во тьме леса засветились огненные нити пуль. И он пошел туда, назад, на эти выстрелы, дрожа от злости и ненависти, с бешеной верой в то, что он не уйдет отсюда, пока не соберет тех, кто остался жив.

Полковник Гуляев, срочно вызванный с плацдарма, на исходе ночи переправился на левый берег Днепра и к утру прибыл в штаб дивизии.

Адъютант Иверзева, перетянутый крест-накрест ремнями, выказывая радостную приятность в лице, выпустил к потолку дымок сигареты, участливо спросил:

– Вы оттуда? Вас обрызгало, товарищ полковник! Весь плащ… Лупцует? Нет? На лодке форсировали?

– Не ваше дело! Бросьте папиросу и немедленно доложите! – грузно шагнув к нему, поднял голос Гуляев. – Слышите, вы! Быстро!

Адъютант, невозмутимо округлив ореховые глаза, оправил гимнастерку, скользнул за дверь и скоро вышел, смиренно наклонив гладко причесанную голову.

– Вас очень ждут, – проговорил он, опуская слова «товарищ полковник» и как бы воспитанно мстя Гуляеву за грубость.

Полковник Иверзев, проведя бессонную ночь, ужинал или, вернее, завтракал на краю стола, застеленном белой салфеткой. Он задумчиво-медлительно, глядя перед собой, отрезал кусочек мяса на тарелке, однако, услышав шаги Гуляева, перестал есть, энергично промокнул губы салфеткой и холодно и прямо посмотрел на вошедшего полковника синими невыспавшимися глазами и некоторое время ждал. На угрюмом и опухшем лице Гуляева с набрякшими мешками под веками было выражение раздраженности и непонимания. Он сказал:

– Я, возможно, ошибся, товарищ полковник, но…

– Связались с батальонами? – перебил Иверзев тем подчеркнуто официальным и сухим тоном, который сразу все ставит на свои места.

Полковник Гуляев глухо ответил:

– С батальоном Бульбанюка связи нет. Батальон Максимова вступил в бой, требовал огня. Вы приказали огня не открывать. Не понимаю, в чем дело, товарищ полковник. Как командир полка, я прошу разъяснений.

Гуляев стоял перед столом, подобрав живот, строго, хмуро глядел в румяное и молодое лицо Иверзева.

Иверзев, нервными, гибкими пальцами поймав на столе толстый граненый карандаш, переспросил нетерпеливо:

– Так. Значит, приказ вам неясен? Совершенно неясен?

– Пока еще нет, товарищ полковник, – ответил Гуляев.

Отрезвляюще жестко поскрипывая сапогами, Иверзев приблизился, заложил руки за спину, плотный, на голову выше полковника, и Гуляев видел его чисто выбритый крутой подбородок, его свежий подворотничок. Иверзев сказал, отливая в тугие формы слова:

– Приказ о прорыве на нашем участке южнее города Днепрова отменен. Вся дивизия снимается и перебрасывается севернее Днепрова. Будем брать город с севера. Батальонам Бульбанюка и Максимова не отходить, держаться там, где они ведут бой. Вот суть приказа.

Было очень жарко в этой комнате с занавешенными плотной бумагой окнами, – по-видимому, к ночи истопили печь, пахло жженой соломой и чуть-чуть одеколоном. Полковник Гуляев почувствовал горячие струйки пота под мышками, нестерпимо хотелось со лба, с шеи вытереть жаркую испарину. Но он этого не делал – смотрел на Иверзева в упор тяжелым, немигающим взглядом. Молчал. Потом ему показалось: кто-то тихо остановился за его спиной и дышит. Повернувшись всем телом, он увидел бесшумно вошедшего начальника штаба Савельева. Худое, умное лицо подполковника стало болезненно серым, на ввалившихся щеках легли тени. Он поздоровался одними глазами и негромким, ровным голосом человека, привыкшего к штабной тишине, заговорил: