Юрий Бондарев - Батальоны просят огня (редакция №2)

Низко под дождливыми тучами с рокотом прошла первая партия штурмовиков; на конце поля одна за другой описали полукруг красные ракеты – то давали сигнал самолетам третий и второй батальоны. И на КП увидели: штурмовики снизились над опушкой, стали нырять над ней, протяжно скрипели «эрэсы».

– Что там в первом? – крикнул Гуляев связисту. – Передайте: не медлить, не медлить! Броском вперед!

По ракетам, по звукам стрельбы он знал теперь, что два батальона были уже в районе пригорода, и необъяснимая медлительность первого батальона взвинчивала его. Он понимал, что значит потерять темп атаки. Багровея всем крупным своим лицом, он выдернул трубку из рук связиста, присел на корточки.

– Капитан Стрельцов? Ты что медлишь? Что чешешься? А ну, подымай людей!

– У немцев два дзота, товарищ полковник. Лупят из пулеметов!

– Какие дзоты, где? Артиллерия все с землей смешала! А ты медлишь!..

– Никак нет, товарищ полковник. Уцелели как-то. Посмотрите возле трамвая. Артиллеристам бы огоньку…

Гуляев раздраженно втолкнул трубку в руки телефониста и посмотрел. Метрах в двухстах слева от КП тянулись траншеи первого батальона, и впереди позиции Гуляев хорошо видел распластанные на земле тела солдат, многие отползали назад в окопы, прыгали в них.

На окраине городка, возле дачных домиков, где делала круг трамвайная линия, лежал на боку красный вагон и слева, справа от него – два бугорка земли, из них рывками плескал огонь. Четко работали немецкие пулеметы. С чувством злости против артиллеристов Гуляев обвел биноклем ближние дивизионы артполка, бегло стрелявшие по дачному поселку, и нашел свою полковую батарею. Сформированная из пополнения, она стояла впереди дивизионов на прямой наводке в редких кустиках. Вокруг пушек суетились люди. Там командовал присланный из училища молоденький лейтенант, и Гуляев, взбешенный близорукостью батарей, бессилием и медлительностью батальона Стрельцова, вдруг сказал, ненавидяще косясь на заострившееся лицо Иверзева:

– Капитана Ермакова бы сюда! Вот кого бы сюда, товарищ полковник! А Ермаков в кутузке сидит! Самое время!

Кровь прилила к его голове, он почувствовал, что теряет самообладание, но в следующую секунду мысль о том, что слова его сейчас бессмысленны, заставила его замолчать, трезво оценить положение.

– Связь с батареей есть? – сдерживая одышку, спросил он телефониста.

– Связной здесь.

– Связной из батареи! – закричал Гуляев. – Ко мне!

Иверзев шагнул к Гуляеву, тонкие ноздри его раздувались, две волевые складки проступили возле рта.

– Разглагольствуете тут, а батальон лежит. Весь батальон лежит! Двух дзотов испугались? Вперед! Все испортите! Там – Днепров, вы это сознаете? Мы первые должны ворваться в город! Иначе – грош нам цена! Грош цена!..

– Я подыму этот необстрелянный батальон, товарищ полковник, – очень тихо ответил Гуляев. – Я подыму.

– Подождите. У нас, кажется, достаточно артиллерии. Я пойду к батарее со связным. Я хорошо вижу эти дзоты, – сказал озабоченно Алексеев и повторил: – Я вижу.

Он легонько сжал локоть Гуляеву, быстро стал развязывать тесемки плащ-палатки. Она мешала ему. Алексеев кинул ее на солому траншеи и сказал связному:

– Ну? Самым ближним путем! Есть?

Никто не остановил Алексеева.

Все видели, как он со связным вышел из хода сообщения, взобрался на трамвайную насыпь и сбежал в поле, хорошо заметный по высокому росту в своей шинели не серого, а темного цвета. Он постоянно носил эту шинель, и в батальонах его сразу узнавали по ней.

«Ложись! Ползком! Бегом!» – хотелось крикнуть Гуляеву, в душе любившему Алексеева за сдержанность и интеллигентность, то есть за те качества, которых не хватало самому, и, глядя на полковника, он сам невольно пригибал голову.

– Замполит пошел, – свистящим шепотом сказал приподнявшийся от аппарата телефонист. – Честное слово, срежут его!

Алексеев и связной упали два раза, когда рядом рассыпались мины. Обоих накрыло дымом. Все ждали, когда они встанут, меряя взглядом то пространство, которое отделяло их от батареи. Но встал один Алексеев. Он наклонился над пытавшимся встать связным, поднял его и понес к огневой позиции.

– Ранило, что ли? – сказал Гуляев, морщась. – А ну, Стрельцова! – обернулся он к телефонисту.

В это время Иверзев вызвал по связи подполковника Савельева и передал ему приказ: открыть огонь по дзотам, срочно отозвать взвод танков из приданного дивизии подразделения. Ему ответили, что огонь будет открыт, что танки пошли по шоссе, прорвались к западной окраине поселка, ведут бои с немецкими танками; соседние дивизии, встретив сильное сопротивление, обходят Днепров в северо-западном направлении.

Иверзев, нервно раздувая ноздри, стремительно подошел к Гуляеву, стискивая побелевшими пальцами бинокль.

– Лежат! Понимаете, что медлительность испортит все! Не подавили немецкие минометы!.. Вы понимаете? Мы этой медлительностью сдерживаем соседей, мы!.. Нельзя ждать! Нельзя!.. Ни минуты!.. А ну! Автомат мне!.. Автомат мне!..

Он произнес эти слова и, сорвав с груди бинокль, сразу же схватил чей-то прислоненный к стене окопа автомат, и в то же мгновение, почувствовав в руках мокрое от дождя ледяное железо, он ощутил в себе силу, злость и уверенность в том, что именно сам подымет сейчас залегший батальон. И хотя разумом понимал, что делать это командиру дивизии глупо и не нужно, будто разжатая пружина толкнула его к действию, и он не искал уже оправдания тому, что делает.

И, стиснув автомат, он быстро пошел по ходу сообщения, весь возбужденный, гневно неся свое большое тело, с той готовностью и яростной верой, которые возникают только в моменты непреклонной, слепой решимости.

Все смотрели на него молча.

Он показался на трамвайной насыпи и там ускорил крупные шаги, потом побежал к темнеющим окопам, где под огнем лежали люди.

Иверзев бежал как сквозь багровую пелену, с обостренным ощущением, что земля катится, ныряет, падает под его ногами, мелькает и мчится вместе со свистом пуль, летевших ему в грудь. Лицо и шею его осыпало дождем, и он ощущал, что мгновенно взмок не от дождя, а от жаркого пота, облившего его, как парным воздухом.

«Только успех, только успех!.. – огненными толчками плескалось в его сознании. – Неуспех – и дивизии не простят ничего!.. Только успех! Только успех!..»

И хотя Иверзев понимал, что рядом свистит смерть – так близко слышал ее тонкий железный голос, – он горячо убеждал себя, что его не сразит пуля, и в голове ударами билась мысль о том, что он не должен умереть, не имеет права умереть в этом бою.

Когда же он подбежал к траншеям первого батальона и пулеметные очереди непрерывными ударами застегали по земле, под ногами его и над головой, лицо Иверзева, потное и гневное, было страшно, он словно увидел его со стороны.