Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— Ах, Фрося, Фрося...

Он вздохнул и пошел, оставив ее одну, потревоженную.

Когда это случилось и с чего началось, Надя не могла вспомнить. Ей казалось, что она лежит на дне глубокого озера, кто-то близкий ей плывет на лодке, говорит с ней, но звуки с трудом проходили сквозь зеленую толщу воды. Она силилась понять смысл слов, но это было мучительно тяжело.

Пошла в амбулаторию.

Врач заподозрил тиф...

Очнулась Надя в больнице. Еще помнила, как ее погрузили в горячую ванну, как принесли нестерпимо холодное белье. Острый электрический свет колол глаза, и от слепящих точек она не могла укрыться.

Ложась в постель, она еще могла сама откинуть одеяло — очень хотелось испытать себя; попросила дать карандаш и клочок бумаги, написала Николаю записку. Потом наступила тьма, и в этой тьме пришлось брести куда-то, вытянув вперед руки.

Прочтя записку, Николай помчался в больницу.

— Больная слаба... Она в бреду... Видеть вам ее абсолютно запрещается.

Попросил разрешения заглянуть хоть сквозь полуоткрытую дверь.

Он надел первый подвернувшийся под руку халат, вероятно с подростка, потому что халат едва прикрывал спину, а рукава были по локоть, и устремился вслед за сестрой.

«Второй раз в больнице...»

Они шли длинным коридором среди больничной тишины, которая на здорового человека действует угнетающе.

— Здесь... — сказала сестра. — Мы перевели ее в маленькую палату.

Журба прислонился к стеклу двери. Вот родинка, такая крохотная коричневая родинка, подчеркнуто выделившаяся на бледном, как наволочка, лице. Закрытые глаза с прозрачными, словно фарфоровыми веками... Надя спала. Лицо ее, белое, измученное, и пересохшие губы, и синева на веках говорили о том, что она страдала. Это была самая близкая ему женщина. И он ничем не мог облегчить ее страданий.

Утром в больницу приехал Гребенников.

— Неужели тиф? Откуда у нас тиф? — допытывался он у главного врача.

— Завезен.

— Что же вы намерены предпринять? У меня несколько тысяч человек на площадке!

Главврач, недавно прибывший из столицы и видевший начальника строительства впервые, монотонно перечислял меры, которые он предпринял и предпримет в будущем, для того чтобы локализовать вспышку.

— К счастью, сыпняк не получил распространения, мы рассчитываем погасить пожар в самом зародыше.

— Не получил! Он не может, не должен получить распространения! Повторяю: у меня тысяч десять людей на стройке!

— Я понимаю.

— Что вам от меня надо? Средства, материалы, людей я выделю. Вы обязаны ликвидировать сыпняк немедленно.

Гребенников уехал обеспокоенный.

— Наши врачи слишком самоуверенные люди, — сказал он Журбе. — Они все предусматривают, а болезни как были, так и есть. Придется в помощь им мобилизовать нашу общественность, жен наших инженеров, техников, пусть хозяйским глазом приглядятся к быту, проследят за чистотой в общежитиях. Поручи коменданту понаблюдать за тем, чтобы у наших рабочих было чистое белье, чистые постельные принадлежности, чтобы люди ежедневно посещали баню, душевые.

Николай слушал, а мысли были там, в палате, у бледного родного лица.

— Ты не волнуйся, — сказал Гребенников, — Надежда — крепкий человек, перенесет. Если что-нибудь потребуется от меня в смысле средств и так далее — скажи.

Когда Надежде стало лучше, Журбе разрешили, наконец, посетить больную. Он шел по коридору с сжавшимся сердцем, шел, ступая на носки, чтобы ничем не нарушить тишины, которая действовала здесь наравне с лекарствами и, вероятно, прописывалась докторами при обходе палат. Сквозь открытые двери виднелись выкрашенные белой краской кровати и тумбочки. В бумазейных халатах, похожих на арестантские армяки, выздоравливающие сидели на постелях или учились ходить, ослабев после продолжительного лежания.

Когда увидел Надю, ее впалые щеки, черноту вокруг глаз, у него задергалось лицо... Он стоял у кровати и не выпускал желтую, невесомую руку.

— У меня был Гребенников. Не забываете меня. Спасибо вам... — сказала тихим голосом.

Николай вспомнил Женю, ее болезнь. И подумал, что Женя принесла ему много хорошего, что забыть годы, проведенные вместе, он, конечно, не может. К Наде было другое чувство, и это другое нисколько не мешало первому, хранившемуся в душе, как хранятся в наших альбомах старые фотографии рядом с новыми.

А дни бежали, не всегда заглядывая в палату, мимо обмерзших стекол, затянутых парчой узоров.

Было столько свободного времени: весь день, всю ночь думай, о чем хочешь. Даже странно казалось, что у людей может быть столько свободного времени.

Однажды Наде приснилась тетка, у которой она росла в Екатеринославе после смерти матери. Надя редко вспоминала детство. Приснилась пустая изба. Шестилетняя Надя — одна: тетка, уходя на работу, закрывала ее на замок. На столе чугунок с картошкой, горбушка хлеба, прикрытая коричневой тряпкой, и соль, рассыпанная по столу, а на ней фантастические разводы, проведенные маленьким грязным пальцем.

Надя стоит на коленях, взобравшись на лавку, смотрит в окно. Мальчишки кидаются снежками. А если прижаться к уголку стекла, можно увидеть возле сарая снежную бабу.

Наде хочется на улицу. Она воет, жалобно воет на одной ноте, как собачонка, но это не помогает. А самое страшное впереди: темнота. Она вползает сразу, из всех щелей и углов. И тогда часы-ходики выговаривают: «Вот я те-бя... вот я те-бя...» До того страшно, что Надя бежит к печке, берет кочергу и останавливает маятник. Но потом долго еще слышится: «Вот я те-бя!..» Она влезает на печку, забирается под кожух, вдавливает голову в грязную подушку. Слышно, как шуршат тараканы; где-то под полом возится мышь, перетаскивая гремящую корку хлеба.

Надя лежит, съежившись под одеялом, со страхом вспоминая холодные дни детства.

К Наде приходили друзья, она с обостренной чуткостью воспринимала, как относились к ней те и другие люди, взвешивала каждое сказанное слово. Болезнь подкосила ее, и порой Надя с удивлением спрашивала себя, неужели это она, здоровая, никогда не болевшая, валяется теперь здесь на горячей постели?

Она вспомнила приезд на площадку. До чего обидно было, что Николай не встретил... Ей показалось, что Николай никогда не любил ее так, как она его, что отношение его к ней слишком ровное, будничное, что так не бывает, когда люди по-настоящему любят, что она и Николай — разные по характеру люди, что она сделала непоправимый шаг, сойдясь с человеком, которого не успела узнать.

Распаляя себя подобными мыслями, она становилась все мрачнее. Николай замечал перемену в друге, но не мог понять, что случилось. Однажды она сказала ему: