Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— Будет вечер трех поколений: старики, мы и Женя, — сказала Надя.

Гости собрались часам к десяти. Позже других пришел Волощук. Когда вошел в ярко освещенную квартиру, шумел в кухне примус, Женя, сидя на диване, приятным голоском пела, аккомпанируя на гитаре, Митя Шахов просматривал журналы: Анне Петровне нездоровилось, и она осталась дома. Пока гости знакомились друг с другом в домашней обстановке, беседа велась вяло. Гребенников помогал Наде расставлять посуду в столовой.

— Я, миленькая, в деревушке Потоскуй был образцовым хозяином, — доносился его рокочущий голос (на стройке такого голоса никто не слыхал). Варил, стирал, штаны шил; недаром в девятьсот девятом, когда бежал, надели на меня женское платье! Вышел за ворота, а тут ветер... Юбка к коленям липнет, как мокрая. И фигура не женская... И ноги...

Николай показывал Шарлю Буше карабины, к которым испытывал нежность, почти как к живому существу.

— На пятьдесят шагов пробиваю копейку!

Шарль наклонял лицо к холодным стволам ленточной стали и поглядывал, что делала Женя. Девушка сидела между Шаховым и Волощуком, что-то оживленно рассказывая. Наконец, ему удалось услышать: речь шла о каком-то Пашке Коровкине, арматурщике.

— Парню девятнадцать, порывистый такой, горячий. Поставили мы его на самостоятельную работу. Обогнал даже некоторых старых арматурщиков. А раньше работал на стройке железной дороги и на земляных. И там был лучше других. А отец у него из раскулаченных. Смотрит волком. Так вот этот Коровкин на днях останавливает меня, просит принять в комсомол. «Не рано ли? — спрашиваю. — Отец твой... зубами щелкает...» — «Не рано! — говорит. — Я за отца не ответчик. Меня в комсомол примите».

— У нас, на коксохиме, — сказал Шарль Буше, — люди работали при сорокаградусном морозе. И я спрашиваю себя: что движет людьми? Заработок? Слава? Сознание важности дела? Конечно, в каждом отдельном случае можно найти и жажду славы, и желание побольше заработать, и глубокое сознание важности строительства, Но в целом это не то! И я, кажется, начинаю понимать, в чем дело: советский строй создал новые отношения между людьми, новое отношение к труду. Вот, кажется, в чем разгадка.

Потом Шарль Буше подсел к Бунчужному.

— Не помешаю вам?

— Нет.

Шарль Буше говорил о строительстве, о жизни в Советском Союзе, о быте. Потом рассказал о своей работе в Петербурге, о своей семье. Осведомился Буше и о семье профессора.

— В вашей фамилии есть что-то интригующее! — сказал он. — Что-то казацкое, дворянское.

Бунчужный рассмеялся.

— В моей фамилии столько же дворянского, сколько в фамилии Королев — королевского!

— А что ж вы грустите у окна? — обратилась Надя к Абаканову.

Он развел руками.

— Пожалуйте к столу!

Раскрасневшаяся после хозяйственной сутолоки,— это была первая после болезни краска на ее щеках, — Надя вносила и вносила ароматные яства на блюдах; Гребенников нарезывал хлеб.

Первый тост провозгласил хозяин. Николай заговорил о стройке, крепко сколотившей коллектив, о дружбе народов и поколений.

Громче всех крикнула «ура!» Женя. Шарль Буше встал и потянулся с рюмкой к Наде и Николаю. Женя пила с вызовом, озорничала. Шарль, чокнувшись с девушкой, задержал свою руку у пальцев Жени. Она посмотрела ему в лицо и расхохоталась.

Потом пили за жениха и невесту, за предстоящий пуск комбината, за лучших людей строительства, за присутствующих.

— За твою новую жизнь, Надя! — сказал Борис и поднялся. Надя также встала.

— И ты будь счастлив!

Он подошел к Наде и, чокнувшись, поцеловал ее.

— Вот это так! — воскликнул Шарль Буше.

— Тогда и мне ничего больше не остается... — загадочно заявила Женя.

— Будь счастлив, Николай! — Женя притянула к себе голову Николая и поцеловала его в губы. — Первый и последний поцелуй... — сказала она.

Встряхнув золотыми кудряшками, она налила себе вина, выпила, потом схватила гитару и запела:

— А когда к тебе, Борис? — спросила Надя. — Скрываешь? Люди знают...

Бунчужный, вспомнив прошлое, крикнул Николаю и Наде «горько!».

Вообще, раз вечеринка, надо петь и целоваться. Так, по крайней мере, было в его юношеские годы. Профессор тут же припомнил, что после немногих, в сущности, рабочих и студенческих вечеринок он во всю свою остальную жизнь не знал, что такое повеселиться непринужденно, среди своих. Труд... труд... И он затянул:

Бунчужного поддержал один Шарль Буше:

Песня не удалась.

— Другие времена — другие песни! — заметил Шарль Буше.

Тогда молодежь запела «Коминтерн»:

Этой песни не знали Бунчужный и Шарль Буше.

— Давайте споем что-нибудь такое, что знают все, — предложил Бунчужный.

Сошлись на «Стеньке Разине»... Песня полилась бойко, хотя вначале и не очень стройно. Бунчужный почувствовал, как сжалось горло. «Годы... годы... А давно ли он в косоворотке, подпоясанный шелковым шнуром с кистями, тянул баском, катаясь на лодке?..»

После «Стеньки» Женя спела «Средь шумного бала...» Пела она, стоя, правая нога ее была на перекладине кресла, и платье туго обтянуло девичью фигурку.

Но удивил всех Николай Журба. Он поднял рюмку «за поэзию» и принялся читать стихи. Память у него поистине была изумительная.

— Ты, может быть, и стихи пишешь? — спросила Надя. — Я ведь не знала, что ты так любишь поэзию. И вообще... не знаю... Мало знаю тебя... твою жизнь...

Николай подмигнул в сторону Бунчужного.

— А ты разве знаешь, например, что Федор Федорович после металлургии больше всего любит жучков и бабочек?

— Выпьем, друзья мои, за то, что, благодаря мудрости партии, мы, люди, бывшие в прошлом на разных координатах — политических и социальных, теперь вместе и делаем великое народное дело! — предложил Гребенников.

Бунчужный с восторгом посмотрел на начальника строительства, Шарль Буше хлопнул в ладоши.

— Друзья! — воскликнул он. — Пятнадцать лет назад мы не могли бы сидеть за одним столом и говорить, что участвуем в строительстве такого великого дела, как социализм!

— Я тогда ходила под столом... — улыбнулась Женя.

Шарль рассказал несколько эпизодов из сражения на Марне, где он за три дня — с шестого по девятое сентября четырнадцатого года — пережил больше, чем за всю предшествующую жизнь.

— Мы отогнали бошей на пятьдесят километров, но чего нам это стоило! Кстати... — он наклонил голову и показал на тонко сделанный шов. — Двухлетний курс лечения... Трепанация черепа...