Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— Вкусное...

И он передал ей кулек с яблоками.

— Папа, ты с мамой каждый вечер говоришь. Поговори со мной.

Ниночка со всей серьезностью принялась за роль «папы». Она делала «дочке» бесконечные замечания, требовала, чтобы «дочка» хорошо ела и была послушной. Удивительно, как она знала, что нравится родителям и что требуется делать хорошим детям...

Потом вместе пили чай.

В спальне зашевелилась Светка. Лазарь кинулся к дочурке.

— Проснулись? Почему не спим? А глазки сонные... сонные... Бай-бай...

Светка закапризничала. От девочки пахло таким родным, что он готов был целовать ее без конца.

Лиза переменила рубашонку, простыню, вытерла девочку.

— Ай-ай... Такая большая... фи...

— Светка наловила рыбки? — спросила Ниночка, заглядывая в постель.

— Ты тоже была хорошим рыболовом!

Минут через десять Светка уснула, Лазарь уложил ее в сухую постель, накрыл одеялом и снова вернулся в столовую.

Лиза села к роялю. Лазарю видна была тоненькая шея Лизы с ложбинкой сзади, худые плечики, выступавшие сквозь розовую кофточку, руки с напряженными во время игры мускулами. Конечно, Лиза не походила на тех бросающихся в глаза девушек с яркими губами, алыми щеками, с высоко открытыми, как бы выточенными ногами, на девушек, которые обычно занимали секретарские места в наркоматах. В Лизе была душевная простота, человеческая сердечность, она стала ему настоящим другом, с которым он мог делиться большим и малым, мог жить спокойно, и он благодарил судьбу, что она привела его сначала в институт, к Бунчужному, а затем и в его дом.

Лиза играла, а он, прижав к себе умолкнувшую Ниночку, слушал, стараясь разгадать мысль, настроение, вложенные в музыку композитором, представить созданные им картины природы.

— И почему так мало, так редко исполняют у нас Мусоргского? — спросил, когда Лиза окончила.

— Труден он.

— Ну так что?

Лиза перешла на тахту, сохраняя то особое выражение лица, которое бывает у музыкантов, оставивших только что инструмент.

Когда и Ниночка уснула, они забрались в кабинет и там, сидя на диване, говорили о разных пустяках, которых столько в жизни каждой дружной семьи и которые, несмотря на малую значимость, требовали внимания и забот.

Однажды в морозный январский день Лазарю доложили, что его желает видеть какой-то гражданин.

— По линии кадров? — спросил секретаря.

— Нет. Говорит, вы его знаете. Фамилии не называет.

— Кто такой? Пусть зайдет.

Окна кабинета выходили на юг, в комнате было много света, но когда на пороге появился этот человек, Лазарю показалось, что в кабинете опустились шторы, он даже глянул на окна.

Лазарь тотчас узнал его, хотя у посетителя было серое лицо, будто он приехал из далекой дороги, в телеге, и сильно запылился. Одет был в мятое, запятнанное пальто, носившее следы ночевок на вокзалах, в грубую баранью шапку и поношенные валенки. Обветренные, в трещинах и ссадинах лиловые руки были, видимо, обморожены.

Лазарь встал из-за стола.

— Радузев? Сергей!

Радузев продолжал стоять у порога.

— Чего ж... Ну, заходите... Садись.

Лазарь не знал, говорить ему «вы» или «ты».

Радузев медленно прошел к столу; оттаявшие валенки оставили на паркете тусклые следы. Он сел в кресло, держа на коленях шапку, и, уставившись в пол, молчал.

— Какими судьбами? Давно в Москве?

— Я пришел продлить нашу беседу, — мрачно начал Радузев.

— Какую беседу?

— Пришел воспользоваться твоим предложением.

— Каким предложением?

— Предложением, которое ты сделал мне в январе восемнадцатого года.

— Ого! С опозданием на четырнадцать лет?

— Время ничего не меняет.

— Так думаешь? Какое предложение? Я что-то не помню.

— Ты сказал, что я могу пригодиться. Что не каждого взял бы к себе.

— Много воды утекло с тех пор...

— А мне кажется — ни одной капли.

Лазарь насмешливо улыбнулся.

— Ты пришел наниматься на работу? Сам понимаешь, в такой институт, как наш, с улицы не берут.

— С улицы? — голова Радузева качнулась и некоторое время не могла прийти в равновесие.

— Обиделся? Напрасно. Расскажи, где был эти четырнадцать лет, что делал.

— Много рассказывать. А если хочешь, нечего рассказывать.

— Все-таки попробуй.

— Тосковал... мучился... думал... Работал.

— Работал? Где?

— Всюду.

— Точнее не можешь?

— В Донбассе. И на Урале. Последнее время в сибирском филиале Гипромеза. И на площадке Тайгастроя.

— На Тайгастрое? — изумился Лазарь. — А я понятия не имел. Что ты там делал?

— В проектном отделе работал.

— Вместе с диверсантом Грибовым?

— У него. Но я работал не у диверсанта.

— Так... так. Понятно. Укрываешься от следствия? Про Грибова слышал, а про тебя нет. Значит, сбежал? Так понимать надо? Ищешь убежища?

Радузев поднял голову и глубоко, как мог, вздохнул.

— А я думал о тебе как о спасителе... В черноте дней моих после той катастрофы ты один мерцал мне лампадой...

— Фу ты... дьявольщина какая... Нет, так не пойдет. Если хочешь, если можешь, говори ясней. А нет, я позвоню в одно место, там расскажешь...

Радузеву стало душно, и он расстегнул воротник пальто.

— Люди... людишки вы...

— Ладно. Соберись с духом. Я повременю.

Радузев продолжал смотреть в пол, но едва ли рисунки паркета занимали его внимание.

— Какая у нас с тобой разная судьба, — сказал Лазарь, взволнованный встречей. — Не так давно повстречал я Гребенникова, вспомнили прошлое. Тысяча девятьсот пятый... Гражданскую войну. Белую Одессу... Расстрел. Наше спасение... С ним у меня одна жизнь. А вот с тобой... Кажется, и начинали вместе, и занимались у одного репетитора... и готовились в реальное училище... И вот пути-дорожки разбежались, хотя сейчас и ты, и я — инженеры. Только я у себя дома, а ты — извини, Сережка, будто приживал.

Радузева покоробило.

— Обидчивым стал? Дурной признак. Обидчивыми становятся неудачники. Но обижаться не на кого. Разве только на себя. Что посеешь, то пожнешь...

— Давай... давай. Чего не выслушает «беглый каторжник...»

— Вот ты вспомнил последнюю нашу встречу. Я тогда верил, что тебя можно сохранить, пошел бы с нами и не петлял по стране, как затравленный заяц...

— Ты напрасно считаешь меня потерянным и затравленным.

— Да?

— Против народа я не шел. Войну ненавидел и ненавижу. Не воевал ни с белыми, ни с красными.

Помолчали.

— Знаешь, Сергей, после той расправы в Грушках вскоре заняли мы город. Мою мать растерзал бандит Чаммер. Старик мой висел пять дней на перекладине...

Лазарь сжал рукою виски.

— Моего ведь тоже... в колодец...

— Я занялся расследованием злодеяний Чаммера. Кайзеровцы расстреляли тогда сорок ни в чем неповинных людей. А скольких искалечили... Разузнал все. Как выяснилось, ты также имел к этому касательство. Я разговаривал с Иваном Беспалько...