Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Радузев отшатнулся.

— Клянусь святым богом!

— Святым? А кто ходил к коменданту Чаммеру? Я ходил?

— Вызвали — пошел.

— Сидел, говорят, часа два. Как же: задушевная беседа двух офицеров! О чем только вы могли говорить? Думаю, не о цветочках. И не о погоде!

— Ты прав: не о цветочках и не о погоде.

— Ясно! Удивительная осведомленность немецкого коменданта откуда? Только такой старожил, как ты, мог знать многое. Против логики не попрешь.

— Логика... Вот и скитаешься из-за этой логики по миру... Эх, вы... Психологи! Мыслители!

— Что хочешь сказать?

— Какой разговор может быть с бетонной тумбой!

— Однако я думал, что ты человек помягче...

Радузев грубо выругался, не считаясь с тем, что в приемной могли услышать.

— В твоем характере ново! — сказал Лазарь, нисколько не обидевшись. — Послушай, Сережка, для других ты, может быть, и темен, но для меня ясен. Допускаю, даже более того, уверен в том, что ты за четырнадцать лет изменился. Но в тот год ты был безвольной тряпкой. Дело прошлое, но оно имеет, как видишь, отношение к настоящему: признайся, использовал тебя тогда Чаммер против нас или нет? Говори, вредил нам? Был сейчас в связях с диверсантами на площадке?

— Душу мою вымотал этот мерзавец в шестнадцатом и восемнадцатом годах, но совесть моя осталась незапятнанной.

— А теперь?

— И теперь.

— Постой, ты слишком поспешно и патетически ответил. Так о правде не говорят. Правда — она, знаешь, корявенькая, а у тебя получилось витиевато. Если не использовал сразу, так, может, позже? Говори, я ведь был тебе когда-то другом. И ты мне кое-чем обязан... Может быть, даже жизнью своей... Скажи прямо, честно: кто использовал тебя в борьбе против нас? Ты сам знаешь, живем в какое время. И партийная оппозиция, и промпартия, и международная реакция, и фашизация Германии, Японии, оживление тайной войны против нас со стороны Америки. Ты самая подходящая для них фигура...

Радузев горько рассмеялся.

— Я безвольный человек? Подходящая фигура? Чудак! Вижу, что ты до сих пор не избавился от влияния Нат Пинкертона! Плохо ж ты меня знаешь, хоть и другом назвался.

Через лицо Радузева прошла тень, он нахмурился, съежился, подобрался.

— Откуда ты взял, что я вредил? Или что мог вредить? Что я подходящая фигура? У меня что, на лице написано? Ты что — сторонник теории Чезара Ломброзо и разделяешь его дикие взгляды? У меня свои странности, но я никогда не шел против народа. Не шел — и не пойду!

Убедительный тон Радузева, однако, не тронул Лазаря.

— А я сомневаюсь. Мы еще вернемся к твоему бегству с площадки Тайгастроя. Сейчас хочу услышать от тебя другое. Говори прямо: ты имел касательство к промпартии?

— Никакого.

— Или остался в числе нераскрытых?

— Зачем спрашиваешь, если не веришь?

— Нет? Не имел?

Радузев печально покачал головой.

— Какие вы... — он оглянулся на шкаф, стоящий в углу кабинета. — Постой минутку. У тебя тут есть реактивы?

— Какие реактивы?

— C 2H 5OH.

— Не держу. Зачем тебе спирт?

— Другие держат. Специально для давних друзей. Позвони, пожалуйста, в лабораторию, пусть принесут в мензурке кубиков пятьсот.

— Ты рехнулся!

— Нас двое. В крайнем случае, беру на себя четыреста.

— Для моего ощущения правды никаких напитков не требуется!..

— Как хочешь, — Радузев пожевал губами. — Теперь отвечу тебе. Если б ты не был мне дорог, я тебе за твои подозрения, за обиды морду набил бы! Морду!

Лазарь рассмеялся. Потом, изменив тон, сказал:

— Вот что, Сергей. Мне хочется, чтобы ты был со мной, как со своей совестью. Это надо тебе не меньше, чем мне. Мы так долго не встречались, что некоторые лишние, казалось бы, вопросы, имеют и психологическое, и историческое основание. Мы слишком хорошо знаем друг друга по прошлому. Хочется познакомиться с настоящим. Я хочу точно знать, в какой среде ты вращался четырнадцать лет, какой, так сказать, диффузии взглядов подвергался.

— Уже ответил. К чему повторяться?

— Значит, ты в течение четырнадцати лет сидел в глуши, подобно куколке? Обмотал себя паутинкой, приклеился в щели или на чердаке и предавался метаморфозе? Так, что ли, понять тебя должен? А превратившись в бабочку, выпорхнул на свет? И после диверсии на площадке прямо ко мне?

— Замолчи, а то убью!

— Даже так?

— В человеческую метаморфозу я верю мало, — сказал Радузев. — Кто был чистым, тот и остался. У кого была грязная душа, у того она светлей не стала.

— Напрасно. Скажи откровенно, Сергей, что тебя потянуло ко мне в институт? Он ведь имеет оборонное значение. Ты скрываешься? Ты сбежал с площадки?

— Нет. Я сбежал не от следствия. Я ничего дурного не сделал. Сбежал, потому что на меня напал животный ужас...

И он рассказал, что произошло в ту ночь.

— Ты понимаешь, меня охватил дикий, ничем не объяснимый страх. А вдруг эти бандиты в самом деле запутают меня? И хотя один голос твердил: образумься, что ты делаешь, там разберутся, проверят, тебе нечего бояться, — другой голос глушил разум, гнал меня черт его знает куда, хоть в пропасть. Предупредив Гребенникова о готовящейся диверсии, я кинулся на вокзал, подцепился к тормозу товарного вагона и поехал... Мне было все равно куда... лишь бы дальше от площадки... От Чаммера... От страха, охватившего мой мозг. Сделав этот ложный шаг, я уже не мог вернуться. Сам себе отрезал путь.

— И ты не схватил изверга? Ты, честный человек?

— Я ничего не соображал...

— А позже?

— С чем мог вернуться на площадку? Кто поверил бы мне? И я, как затравленный, петлял по земле... Денег ни рубля. Я продал кожушок, пимы, шапку, рукавицы, костюм... Голодный, валялся по закоулкам, мерз, я подносил вещи приезжим, пилил дрова, выгребал из урн корки хлеба. А мысли одна другой больнее: как там? Что с Любой... с Люсенькой?..

Лазарю стало жаль его.

— Зачем ты так? Почему не поверил нашим людям?

— Как мог поверить, если даже ты не веришь мне?

Он опустил голову на руки и сидел несколько минут неподвижно. Лазарь смотрел на вздрагивающую худую спину, на грязную шею, а жалость росла, росла.

— Что же ты хочешь? — спросил участливо.

Радузев выпрямился. На щеках его оставались влажные следы.

— Хочешь отделаться? Противно? А каково мне? Но я не за тем пришел, чтобы поплакать в жилетку. Дай с силами собраться. И я тебе кое-что скажу. Может быть, очень даже важное скажу.

— Собирайся. Не тороплю. Я тебя выслушаю.

— Если хочешь, поедем в ресторан. Только я в таком виде... Стыдно тебе со мной, правда? А разговор большой. Долгий.

— Раз так — едем. Тут есть одно питейное заведение недалеко — «Веревочка».

— Мне все равно.

Лазарь вызвал машину, они поехали. В дороге никто не проронил ни слова, но целая жизнь, связавшая их с раннего детства, прошла перед глазами обоих, большая, нелегкая, полная взлетов и падений.