Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— Правильно говоришь, — поддержал Журбу Гребенников. — В век Толстого, Тургенева, писатели знали все, что относится к помещичьему землевладению, к эксплуатации земли, знали банковские операции, судебное производство, причем, знали серьезно, глубоко. Толстой не боялся, что его не поймут, посвящая целые главы описанию сенокоса или разбирая судебные крючкотворства. В «Воскресении» читатель найдет протоколы допроса, детальное описание процедуры суда, и это потому, что дворянскому читателю интересно было видеть своего собрата, а вернее — себя самого и в суде, и в тяжбах, и в хозяйстве. В нашей стране мы строим социализм. Это — огромнейшая, труднейшая работа, не имеющая примера в прошлом. В самом деле, строительство социализма включает борьбу с остатками враждебных классов, борьбу за построение материальных основ нового общественного уклада, то-есть — борьбу за социалистическую индустрию, за социалистическое, машинизированное сельское хозяйство. Вот такая государственная жизнь наших людей и интересна нашему читателю. Ее извольте показать правильно, художественно убедительно. А показать людей, занятых строительствам коммунизма, нельзя без серьезного знания марксистской философии, без знания материальных основ общества, без любви к труду, без знания нашей техники.

— Вы слишком акцентируете на технике! — не сдавался Николаев. — Если пойти по этому пути, книги наши станут в большей степени книгами о технике, о машинах, нежели о человеке. Ведь в основе художественного произведения находится человек. Человек с его духовным миром, с его мыслями, чувствами, радостью и горем. Техницизмы выпадают из художественного произведения как чужеродные тела.

— Позволю себе с вами не согласиться, — заявил Борис Волощук. — Вопрос о том, как это сделать. Военные техницизмы в «Войне и мире» — а их сколько угодно, вплоть до чертежей — не являются чужеродными телами. Их мы воспринимаем со всей тканью повествования. Так вот, со всею тканью, воспримет техницизм и наш читатель, когда будет читать книги о советском человеке — строителе коммунистического общества.

— Кстати, откуда вы взяли, что читателю не нравятся техницизмы? От имени каких читателей вы утверждаете, что наши современные техницизмы — это чужеродные тела? — спросил Журба журналиста.

— Но это азбука! В любой критической статье вы можете получить обстоятельный ответ.

— В критической статье? Кстати, есть ли среди критиков хотя бы один инженер или агроном, врач, производственник? — спросил Гребенников. — Все филологи да филологи. Они-то и поднимают голос против техники, которой не знают, не понимают. Они протестуют еще и потому, что отстаивают свое право не учиться дальше. Они думают, что одного гуманитарного образования в наше время достаточно, чтобы судить о всех книгах, о любых проблемах, о любых вопросах, поднимаемых в художественных произведениях. Горькое заблуждение! Наши читатели в большинстве, в подавляющем большинстве — это рабочие, колхозники, инженеры, техники, агрономы, ученые, студенты, красноармейцы, командиры Красной Армии. Они не боятся техники. Они любят технику и с удовольствием читают книги, в которых умело и грамотно рисуется производственный, творческий труд. А вы говорите... чужеродные тела! — Гребенников усмехнулся. — Наш советский человек преображает производство, разрушает старые технические каноны, создает новые условия для применения и роста техники; словом, наш человек живет полной жизнью, когда творит, берется за выполнение заданий, когда вносит свою мысль в технологию производства, когда, одним словом, принимает активное участие в общественном деле. А поскольку мы заняты важнейшей задачей — строительством коммунистического общества, а фундамент его покоится на самой высокой технико-экономической базе, ясно, почему советский писатель, призванный показать современное ему общество, обязан, во-первых, жить интересами своей страны, а, во-вторых, основательно знать то, о чем пишет. Без знания труда и способов его выражения писатель не может изнутри описать ни творческих радостей, ни творческих неудач своего героя.

Журба торжествующе глянул на журналиста.

— Слышали?

— Товарищи, мне трудно вести борьбу против такого единого фронта! — весело заявил Николаев. — Но позвольте вам заявить, что наш советский человек не только строитель или изобретатель. Наш человек шире, глубже, разностороннее. Он и влюбляется, и женится, и ревнует, и страдает, мечтает об отцовстве, задумывается о смерти, хочет продлить жизнь, поддается чувству зависти; он собирает марки или монеты, играет в теннис, азартно реагирует на футбольные состязания, ловит рыбу на спининг и так далее. Не лишайте его этих страстей и радостей жизни!

— Правильно. Любовь, ревность, ненависть, зависть, спорт — это понятно, — упорствовал Гребенников. — Без этого нет живого, реального человека. Наш Федор Федорович даже среди производственных забот продолжает собирать жучков и накалывает их на булавки... На днях сам видел. Не пользуюсь чужой информацией... Но надо же показать главное в человеке, борющемся за новое коммунистическое завтра, его историческое значение. Ведь в труде, в борьбе советский человек полнее всего выражает свою сущность. Так-то, товарищ журналист!

— Вообще говоря, вы, товарищи, выразили интересные мысли. Это тема для выступления в газете. Если не откажетесь, я помогу вам оформить их в виде письма. Думаю, что и редакция, и читатель с интересом прочтут, откликнутся на ваши мысли.

— Предлагаете, значит, за нас написать, а мы — чтоб подписались, так я вас понял? — спросил Гребенников.

Николаев не смутился.

— Не совсем. Мысли ведь ваши... Но где вам найти время на писание...

— Нет, дорогой товарищ, писание за кого-то статей, рассказов, очерков, романов и так далее — это разврат, с которым надо решительно бороться. Я допускаю еще форму литературной обработки или литературной записи, но писание за кого-то, с подписью почетного товарища — разврат, и на сие вы нас не совратите. Нет! — Гребенников рассмеялся. — За сим позвольте откланяться.

Гребенников преувеличенно любезно снял кепи.

— Как говорится, стороны не пришли к соглашению! — ввернул реплику журналист Николаев и так же преувеличенно вежливо, с чудесной улыбкой снял фетровую шляпу.

Когда печь выдала чугун, профессор Бунчужный поручил Надежде Степановне обойти агрегаты и проверить их работу. После этого она могла идти домой.

— Ты, Коля, также не задерживайся. Иди домой, отдохни, я через час приду, — сказала она Журбе, оставив его с Лазарем.

Надя поднялась на эстакаду.

Уже всюду ощущалась жизнь комбината. С коксового завода подавали кокс на бункера; трансферкар принимал с крана рудного двора руду и развозил по бункерам; на платформах подвозили камень, в вагонах — марганец. Надя шла по эстакаде и любовалась картиной заводской жизни, волнующей людей, которые знают ее. Она мысленно видела комсомольцев Шутихина, Гуреева, Дуняшу Старцеву, вчерашних землекопов, сегодня — мотористов, горновых, механиков, выросших на площадке, получивших здесь, в тайге, и знания, и специальность.