Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

— Мне так хорошо, что я боюсь за наше счастье... Но я его не отдам никому! Слышишь, Дмитрий?

В это первомайское утро произошло много нежданных встреч.

К пуску цехов первой очереди строительства приехал Джонсон. Он не был на площадке два года и сейчас ничего не узнавал. Ему показалось, что цехи стояли не на том месте, где намечались по генеральному плану, что вообще перешли на другую строительную площадку. С Джонсоном явилось несколько американских друзей, обвешанных биноклями, «лейками», термосами. Американцы смотрели на крупнейший в мире завод, как на свалившийся с неба в тайгу метеорит-уникум... Ходили, щупали, что только можно было общупать, отходили от объектов на приличное расстояние, рассматривали в бинокль, опускались в котлованы строительства второй очереди.

Гребенников сухо встретил гостей, но Джонсон предъявил бумажки, разрешавшие осмотр строительства, и Гребенников вынужден был не чинить препятствий.

— Ваши впечатления?

— О!.. Это колоссально! Колоссально! Вы разрешите более обстоятельно поговорить с вами в свободный для вас час? — просили они.

— Не отказываюсь. А ведь вы, мистер Джонсон, могли нас подвести... — сказал Гребенников в конце беседы.

Джонсон смутился, не зная, впрочем, что именно в виду имел Гребенников.

— Фирма отозвала... Я ни при чем. Служащий... Дисциплина...

— Я не об этом. Помните, квершлаг?

— Какой квершлаг?

— Тот, что у нас значился под литерой «К»?

— Не помню...

— Могу напомнить. Я тогда только что приехал на площадку, мы вместе объезжали угольные месторождения и рудники. Я обратил ваше внимание на залегание. Вы ответили, что квершлаг «К» не представляет интереса. И не только заявили, но сняли эту точку с плана разведок. Но вы сшиблись, у меня неплохая память: просматривая план разведок уже несколько месяцев спустя, я обратил внимание, что квершлаг «К» отсутствует. От этого квершлага мы потом пошли на юг и набрели на полиметаллические залежи, иметь которые хотела бы любая индустриальная страна...

Джонсон ничего не ответил, он примял пальцем табак в своей трубке, но не закурил ее, а засунул в боковой карман.

Когда Джонсон и его компаньоны ушли, Гребенников заметил журналиста, сидевшего на ступеньках лестницы близ литейного двора доменной печи. Вместе с журналистом были Журба и инженер Волощук; втроем они о чем-то оживленно беседовали.

— Как ваши успехи, товарищ Николаев? — спросил Гребенников, уже встречавшийся с журналистом накануне пуска мартеновских и доменных печей: журналист представлял центральную газету.

— Успешно, благодарю вас, — улыбнулся Николаев. — Послал несколько «молний», написал большой очерк о людях комбината.

— Большой и так скоро? Сколько вы у нас — два дня?

— Профессия, Петр Александрович!

— Но ведь быстрота может обернуться против автора дурной своей стороной.

— В каком смысле?

— А в таком, что иной раз читаешь и краснеешь. На мартене выпускают блюминги, а домна выдает профильный прокат!

Все рассмеялись.

— Младенческое время журналистики, Петр Александрович! Сейчас такие чудеса если и встречаются, так весьма редко. Журналисты достаточно разбираются в вещах, о которых пишут. А быстрота — от профессионального опыта, от призвания, если хотите.

— Опыт, призвание — дело, конечно, великое, а знания? — вмешался в разговор Волощук.

Спор возник нежданно, горячий, острый, и было видно, что инженеры выражали сейчас мысли, которые давно рвались наружу, давно волновали их, но не получали выхода.

Инженеры, как известно, любят поговорить о литературе широко.

— Мне кажется, — сказал Журба, — наши литераторы должны иметь не только литературное образование, это, так сказать, основа, но и какое-либо специальное техническое образование, например, инженерное, агрономическое. Без этого, мне думается, нельзя написать грамотно художественное произведение о людях индустриального труда, о людях сельского хозяйства.

— Не могу согласиться, — заявил Николаев. — Классики нашей литературы не имели ни агрономического, ни индустриального образования, однако...

— Классики вышли из дворянских гнезд, великолепно знали технологию сельского хозяйства своего времени, знали военное дело, жизнь бюрократии. Инженеров среди них не было, но ведь они и не создали ни одного произведения, в котором с такой же силой показаны были б люди индустриального труда, с какой показаны крестьяне, помещики, офицеры, купцы, попы, чиновники.

— Индустрия во времена классиков только-только зарождалась, — заметил Волощук.

— Не совсем так. Во времена Льва Толстого индустрия уже становилась прочно на ноги. Лев Толстой был на Тульском заводе. Однако, писатель, не зная индустрии так, как он знал сельское хозяйство, не решился писать роман о рабочем, о фабриканте, о заводчике. Это заслуживает внимания, — сказал Гребенников.

— Позвольте внести ясность, — заметил журналист. — Ленин в работе «Лев Толстой, как зеркало русской революции» пишет о кричащих противоречиях в произведениях, взглядах, учении Толстого. С одной стороны — гениальный художник, реалист, протестующий против общественной лжи, фальши, гнета, эксплуатации, с другой — помещик, юродствующий во Христе, непротивленец злу насилием. Толстой не понимал ни рабочего движения и его роли в борьбе за социализм, ни русской революции. Совокупность его взглядов, взятых, как целое, выражает особенность крестьянской буржуазной революции. Толстовские идеи — это отражение недостатков нашего крестьянского восстания, отражение мягкотелости патриархальной деревни. Вот почему, хотя Толстой и бывал на Тульском заводе и встречался с рабочими, не показал, не изобразил в художественных произведениях жизни рабочего класса.

— Вы немного из другой оперы... — перебил Журба. — Мы говорим о другом. Я считаю, что наш советский писатель должен быть не только, так сказать, психологом, но и специалистом-производственником, и философом. В наш век, в нашем обществе это абсолютно необходимо. А вообще, пишете вы, товарищи литераторы, о людях индустриального труда мало, очень мало. Частично объясняю это трудностью материала, плохим знанием производства.

Журналист был веселый, общительный малый, за словом в карман не лез.

— В принципе никто не станет возражать против вашего тезиса о необходимости литератору иметь разностороннее, общее и техническое образование. Но все же не технические знания автора решают успех художественного произведения.

— Возможно, но без марксистского понимания развития общества, без точных технических знаний нельзя создать значительных книг о наших людях, — твердо стоял на своем Журба. — Потому что советский человек — это человек, преимущественно занятый в индустрии или сельском хозяйстве. Советский человек — это передовик производства, изобретатель, инженер, мичуринец, руководитель колхоза, МТС или завода, ученый, опытник. Советский человек — это человек преимущественно творческий. Именно этой чертой и отличается он. А через технику мы выражаем свое отношение к природе, преображаем ее, с помощью темники строим новую жизнь, создаем необходимые нам блага.