Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Бунчужный отошел от печи, посмотрел на облачко, на засыпной аппарат, на свечи. Приближалось время выпуска чугуна. Он нашел Надю Коханец и сказал таким спокойным голосом, что она удивилась.

— Сначала решил было не дергать больше печи. Зачем она должна страдать из-за нас? Не дотянули. Не продумали до конца... Отсюда — результаты. Так решил. А теперь перерешил. Нет, не будем сдаваться. Еще раз нажмем. Сорвемся? Ну что ж... Друзья не осудят. А враги? Нам ли считаться с врагами! Задайте печурке жару! Нечего церемониться! Больше кислорода! Больше жизни!

Надя передает приказание мастеру. Потом они идут к горну. Возле печи невыносимо жарко, горновые сняли спецовки, работают в нижних рубахах. Сифоны с сельтерской водой сменяются через каждые полчаса. Поверх рубах у некоторых рабочих уже выступил тонкий налет соли, как на залежавшемся в шкафу бельевом мыле.

В шесть утра выпустили последний перед выдачей ванадистого чугуна шлак.

— Хорош! — мастер Городулин обращается то к Надежде Степановне, то к профессору Бунчужному.

Профессор велит открыть чугунную летку. Она закозлилась, ее пришлось прожигать кислородом. Рабочие навинтили к баллону шланг и стали ковырять в летке. Это было невыносимо, точно ковыряли в больном зубе. Трубка таяла. Профессор не выдерживает и берется за шланг сам. Он порывается к вентилю баллона, мешает рабочим, но ему кажется, что вот только теперь, когда он коснулся шланга своей рукой, работа пошла по-настоящему.

Летка прожжена, из печи хлещет гейзер искр: кажется, будто звездное небо опрокидывается на землю, новички в испуге шарахаются назад... Мастер Городулин не может удержаться, чтобы даже в такую минуту не поддеть шуткой юнцов...

И полился чугун... Полились золотые, красные, белые струи...

Над ними дрожит розовый огонек, рождаются, метелятся и гаснут искры. Золотые ручьи металла растекаются по канавкам. Текли долгожданные ванадистые ручьи чугуна...

Надя подходит к профессору, берет его руку, крепко прижимает к груди, словно хочет, чтобы он ощутил, как бьется у нее в эту минуту сердце. Но профессор не замечает... Глаза застланы слезами. Он ждет, когда появится шлак из чугунной летки, это теперь больше всего волнует его. Профессор вытягивает по-птичьи шею, выглядывает из-за спины Нади, отстраняет Гребенникова, Журбу, идет, как завороженный, вслед за горячим чугуном, играющим всеми цветами радуги, и шепчет непонятные слова.

Несколько минут волнения — и шлак прошел. Первый выпуск ванадистого чугуна закончен.

«Вот они... долгожданные... выстраданные... Боже мой...»

И глаза еще гуще застилаются слезами.

Он идет вдоль красного желоба, по которому только что промчался ванадистый чугун, идет, ничего не видя, торжествующий и в то же время печальный, и с хрустом мнет свои пальцы.

Телеграмму от профессора Бунчужного Лазарь получил двадцать девятого апреля. Не скрывая опасений, чередуя жалобы с шуткой, Бунчужный звал Лазаря, как зовет в критическую минуту к больному ребенку врач-отец своего друга — врача, не доверяя более себе.

Конечно, телеграмму следовало составить поэкономнее. Было ясно без лишних слов... Речь шла не только о каком-то количестве тонн ванадистого чугуна, которое требовалось получить к Первому мая и которое по ряду технических и технологических причин экспериментальная печь не выдавала... Это Лазарь понимал отлично.

Он позвонил в аэрофлот. Ему ответили, что ближайший самолет отправится завтра в семь утра.

— Когда прилетим на Тайгастрой?

— Если погода не задержит, утром Первого мая.

«На один бы день раньше... Хотя бы на один день... И почему не могли протелеграфировать своевременно?»

Лазарь готовился к отлету, позвонил в наркомат, попросил броню. «Но выехать! — улыбнулся. — Легко сказать — выехать...» Он был фактически директором института, читал лекции но металлургии, был членом редколлегии технического журнала, готовил к Первому мая обстоятельную статью в «Известия», статью в журнал «Металлург». Он должен был на днях выступить с лекцией в политехническом музее. «Легко сказать — выехать».

После распоряжений и всяческих завещаний, позвонил домой.

— Лизочка, от деда телеграмма. Старик зовет на пуск печи.

— Что тебе приготовить?

— Я еду дня на два, на три, самое большее. Ничего не готовь. Позвони бабушке.

Часам к пяти, закончив дела, Лазарь отправился к Марье Тимофеевне.

— Федор Федорович шлет вам привет! — сказал, целуя руку теще. — Что передать деду?

Лазарь был в военной гимнастерке, туго затянутой сзади под ремень, в сапогах.

— Как там, благополучно? Только не обманывайте старуху.

— Ну, как можно!

— А вы переменились за то время, что мы не виделись, — сказала она, глядя на большой покатый лоб, исчерченный новыми морщинками.

— К худшему?

— Нет.

— Что передать Федору Федоровичу?

— Меня так просто обмануть нельзя. Скажите, что у Федора Федоровича?

— Думаю, не ладится у них там с пуском печи. Федор Федорович устал. Надо свежего человека.

— Кто-кто, а я знаю, что такое для него печь... Пообещайте телеграфировать после приезда. Я буду серьезно волноваться, пока не получу от вас вести.

Минут через десять Марья Тимофеевна вошла в столовую, как входят матери с ребенком: сначала ноша, а затем уже сама.

— Передайте, пожалуйста.

— С посылочкой надо быть осторожным? Что-нибудь бьющееся?

— Здесь подстаканник и деревянная рюмочка для яиц. Носовые платки и еще разная мелочь.

— Доставлю в целости. Не беспокойтесь.

Лазарь держал посылочку так, словно от того, доставит ли он ее в целости или нет, зависела судьба профессора.

— А вы забыли старуху. Изменились...

— Забыть? Нет. Работы по горло, даже больше. Изменился? К людям не изменился. Тот же... каким был.

— И Лиза редко заходит. Берет пример с вас?

— Не сердитесь: заботы... Обещаю исправиться.

Лазарь возбужденно ходил по столовой, рука его находилась на груди, близ двух орденов Красного Знамени. Ордена, казалось, излучали тепло, и Лазарь как бы согревал свои пальцы.

— Ну, вы торопитесь, вижу. Идите! — Марья Тимофеевна наклонила к себе голову зятя, поцеловала в лоб. — Скажите Лизочке, чтоб обязательно зашла с внучками. Сегодня же. Если б вы знали, как мне тяжело одной... Хоть бы Федор Федорович скорей вернулся... Мы никогда с ним надолго не расставались. И он пишет редко... Я не могу больше... А вы не взяли бы меня с собой?

Он потупился.

— Если б немного раньше... Впрочем, хлопоты не страшны. Но думаю, что Федор Федорович будет чувствовать себя стесненно. Ему сейчас от печи не отойти...

Марья Тимофеевна угасла.

— Да, вы правы... Он сейчас там... со своей печуркой... Бог с вами, поезжайте сами.