Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Лицо у Бориса торжественное, густые волосы припудрены красноватой рудной пылью.

Бунчужный выходит из газовой и машет рукой. Надя бежит к профессору.

— Открыть свечи!

Небольшого роста, сухонький, профессор кажется сейчас большим, властным; он словно стал выше.

— Проверить клапаны на газопроводах и конусах!

— Есть! — отвечают ему.

Надя проверяет исполнение.

— Дать дутье! — голос тверд, упрям.

Дают горячее дутье. Бунчужный прижимается к глазку печи. Видно, как загораются дрова, как вспыхивает мазут.

— Ох, уж эти мне старики... — замечает Роликов.

Надя следит за приборами. Температура дутья семьсот градусов, давление пол-атмосферы. Она докладывает профессору. Над свечами домны появляется первый дымок... Глаза присутствующих устремлены к вершине печи. Первый дымок... Он разреженный, прозрачный, нежного серо-синего цвета, как облачко в горах.

— А я старика понимаю, — говорит Гребенников Журбе, — рождение домны — это такое событие... такое событие... За свою жизнь Федор Федорович и построил не одну домну, и вылечил не одну. Но, мне кажется, вот так он волнуется только здесь...

Толпа в цехе растет. На лесах строек, на крышах соседних цехов, всюду, откуда только можно видеть экспериментальную домну, — люди. Время мчится, но его не замечают. На литейном дворе уже закончили формовку песка. Наступает ночь. Приходит смена. Не оставляют печи Федор Федорович и Надя. Когда от усталости подкашиваются ноги, профессор идет в газовую: туда Гребенников распорядился принести раскладушку. Бунчужный ложится на пятнадцать-двадцать минут, потом идет к печи-гиганту, где хозяйничает Волощук.

— Как у вас дела, товарищ Волощук?

— В порядке, Федор Федорович.

Борис гордится тем, что на его участке работа идет нормально; здесь и начальства меньше, и суеты никакой.

Профессор заглядывает в глазки́ печи.

— Подбавьте дутья. Думаю, что через час можно выпускать шлак.

Дутье увеличивают. Через час выпускают шлак, а вскоре и чугун.

— Домна-гигант выдала чугун! — разносится по заводу. — Чугун есть!

К печи устремляется народ.

«Теперь можно и к своей капризуле», — мысленно говорит Бунчужный и идет, стараясь никому не попадаться на глаза.

— Что у нас, Надежда Степановна?

Надя жмется.

Профессор заглядывает по очереди во все фурменные глазки́.

Приходит Борис.

— Почему тебя не было? У нас чугун есть! Слышишь? Моя домна...

— Погоди.

Волощук заглядывает внутрь печи.

— Не мало ли дутья? Я бы подбавил.

— Не вмешивайся, пожалуйста, мы ведем печь не на полном ходу.

— Почему?

— Так надо.

— Вообще интересно! — замечает Волощук. — Ну, я пошел к своей. Когда дадите титано-магнетитовую шихту, позови меня.

Женя усаживается возле входа в бункерную канаву и подпирает кулачками подбородок. Спать хочется немилосердно; кажется, если бы легла по-настоящему, со спокойной душой, спала бы суток двое. Но душа неспокойна... Профессор огорчен, взволнован...

Женя смотрит на печь, на воздухонагреватели, на компрессорную станцию. Комсомольцы помогали выкладывать печь, строили бункера, сейчас домну обслуживают, всюду следы их рук. Этим она гордится.

— А где Федор Федорович?

— Уехал в соцгород. Говорит, на часок. Что-то понадобилось.

— Как он решился оставить печь?

— Печь доверил мне! — с гордостью отвечает Надя.

Через час профессор возвращается.

— Задержался на телеграфе... — сказал он Наде. — Что здесь?

Он знакомится с показаниями приборов, заглядывает в глазки́.

— Пора!

Шлак выпускают. Немного позже выпускают и литейный чугун. К печи подходит Гребенников.

— В порядке? — спрашивает он.

— Пока в порядке. Но это подготовительная стадия. Мы еще не шихтовали на ванадистый чугун.

На следующий день Бунчужный велит дать загрузку титано-магнетитов.

— Увеличить дутье!

Надя следит, как выполняются распоряжения профессора. Началось томительное ожидание. Профессор садится у горна. Температура дутья семьсот девяносто градусов, давление — одна атмосфера. Пока все идет как следует. И тем не менее Федор Федорович не может избавиться от неприятной дрожи пальцев. Он сердится на себя, а пальцы дрожат, дрожат. Гребенников садится рядом. Некоторое время они молчат.

— Великое никогда не дается легко, — говорит Гребенников. — Если бы не было неудач, мы не знали бы, что такое удачи!

— Софизм, Петр Александрович.

С каждым часом, приближающим выдачу ванадистого чугуна, возле печи все больше и больше людей.

— Я прошу вас, Петр Александрович, удалить любопытных. Придумали цирк! А меня хотят превратить в клоуна! — пытается шутить профессор.

Гребенников приказывает выставит охрану, но это не помогает: никому не хочется уходить. Одни прячутся на литейном дворе, другие — у бункеров. Ребята взбираются на крыши.

И вдруг из уст в уста передается слово, которое доменщики равнодушно не произносят:

— Фурма!

Мастер Городулин и Надя бегут к печи.

— Сгорела, проклятая!

«Что за несчастье», — думает Коханец. Ей хочется спросить профессора, почему сгорела фурма, но профессор надулся, сейчас он суровый, отчужденный.

Начинается смена прибора. Из амбразуры хлещут искры. Черные от копоти, мокрые горновые прикрываются от пышащего из печи жара и подносят медную фурму. Она тяжелая, ее с трудом поднимают. Смена идет медленно, профессор Бунчужный хрустит костяшками пальцев. Возле открытой амбразуры новички боятся стоять: им кажется, что вот-вот из печи хлынут раскаленные материалы.

Минут через пятнадцать фурма сменена, печь снова на полном ходу.

Наступает ночь. Профессора знобит. «Не так, не так... Дело, кажется, срывается», — признавался профессор самому себе, чувствуя, будто изморозь выступает на спине, на затылке.

Он идет в газовую, ложится на раскладушку. Вскоре слышит чьи-то шаги. Было безразлично, кто это. Вошла Надя. Она села на скамеечке, сцепила на коленях пальцы. Федор Федорович протянул из-под пледа руку и положил на ее рукав. Она погладила его шершавую, в пятнах от кислот, хорошую, честную руку.

— Верю! И вы верьте! — тихо сказала Надя. — Все равно получим. Не сегодня, так завтра. Получим, Федор Федорович...

— Переведите печь на тихий ход... Я отдохну немного. Соберусь с мыслями. Дело не клеится. Процесс идет не так, как надо. Мы можем поджечь печь. Какой удар... Боже мой... Вот и канун Первого мая...

После ухода Нади Бунчужный на несколько минут забылся. И снова, как тогда в вагоне, когда ехал на стройку, он увидел мальчика. Леша стоял на высокой горе, маленький, босой, и, увязая в грязи, звал: «Папа! Папа!..»

Поежившись, он вышел из газовой. Было сыро, от реки несло холодом; солнце еще не поднялось, хотя верхушка горы Ястребиной пламенела. Было пять часов.