Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Дрожа от ненависти, Дмитрий открыл дверь и выставил вслед за Штрикером на площадку тяжелый, плотно упакованный чемодан.

На улице Штрикер пришел в себя. Он брел медленно, стараясь забыть недавнюю сцену.

По дороге в гостиницу ему повстречалась пара. В молодом человеке без труда узнал своего бывшего студента, Бориса Волощука, а в девушке — ту работницу, которая стояла на «капитанском мостике» вагона-весов.

Студент также узнал своего профессора и, поздоровавшись, остановился.

— Генрих Карлович? Профессор! Приехали на праздник?

— Приехал... по разным делам...

— Ну, как там у нас, в институте?

— Что могло измениться? Все, как при царе Горохе...

Фрося с любопытством разглядывала незнакомого ей человека, которого Борис назвал профессором. Кроме Бунчужного, она не видела других профессоров, и ей интересно было их сравнить...

— Вот, Фрося, наш профессор, он читал курс металлургии стали. Трудный курс. И, конечно, гонял нас... А это, Генрих Карлович, моя невеста.

— Невеста? Разве существует ныне такое слово? Оно ведь контрреволюционное, старорежимное.

Фрося удивленно глянула на бородача.

— Нет, товарищ профессор, это хорошее слово. И жених — хорошее слово. И никогда такие слова не могут быть контрреволюционными!

— Ишь, зубастая! — ответил Штрикер тоном, в котором не чувствовалось обиды, но не было и сердечной улыбки. — Куда же вы, молодые люди? — спросил безразлично.

— Осматривать квартиру! — радостно ответил Волощук, которому хотелось говорить о своем счастье всем-всем. — Нам дали квартиру, да какую!

— Ну, идите себе с богом! Женихайтесь! — и Штрикер приподнял шляпу.

В шестом часу вечера он приплелся, наконец, в гостиницу.

Муть, поднявшаяся в душе, улеглась, он был спокоен тем бесчувственным, безжизненным спокойствием, при котором человеку ничего не хочется, ничего не надо.

Умывшись под тугой сеточкой крана мраморного умывальника, он поставил на стол чемодан, развязал ремни. Из набитого чемодана вывалились бюстгальтеры, кофточки, чулки, платья, модельные туфли.

Он вдыхал запах вещей любимой женщины, видел платья, чулки, кофточки на любимом человеке, и это была мучительная сладость.

Вдруг у двери кто-то зацарапался.

«Анна!» — и он помчался к порогу.

Перед открытой дверью стояла девочка. Она не только не растерялась при виде незнакомого дяди, но неожиданно проявила к нему необыкновенный интерес. С птичьей зоркостью глаза ее заметили пестрые ткани на столе, и она, не спрашивая разрешения, вошла в номер.

— Что это, дядя?

Он смутился, словно пойманный воришка.

— Платья...

— А зачем?

— Так... Если бы ты была большой, я надел бы на тебя это, — и он поднял за плечики шелковое, темновишневого цвета платье. — Нравится?

— Нравится.

— А это? — он показал другое, абрикосовое.

— И это нравится.

— Как тебя зовут, воробышек?

— Меня зовут не воробышек, а Люся.

— Люся... Ты хорошая девочка?

— Хорошая.

— А где твоя мама?

— Там! — она показала на соседний номер.

— А мама не будет беспокоиться, что тебя нет?

— Будет.

— Почему же ты не идешь к маме?

— Я еще успею.

В дверь постучали, и женская голова просунулась осторожно в комнату.

— Ты чего сюда забралась? — напустилась Люба Радузева на дочку. — Такая она у нас... Простите. Живем в гостинице... Привыкла заходить в чужие номера...

Взяв упиравшуюся девочку за ручку, Люба увела ее к себе.

Он остался один.

«Вот и все... Финал. Finis...»

Походил по ковровой дорожке, зацепившись, сбил ее носком башмака, постоял у окна. Потом закрыл на ключ дверь, снял пиджак, верхнюю рубаху. Широкие штаны его, свободные в поясе, висели на подтяжках. Он зашагал по дорожке, чем-то озабоченный, похожий в сорочке и подтяжках на иностранца-мастера.

Мысль работала удивительно спокойно, не было ни жалости к себе, ни ненависти к другим. Он вынул длинное мохнатое полотенце и принялся оглядывать номер. С потолка свешивалась электрическая лампочка под оранжевым абажуром.

«Не могут даже крюка ввинтить...» Взор остановился на гардине. Захватив стул, с трудом взобрался на подоконник, затем на шатающийся, потрескивающий стул и, вытянувшись на носках, снял багет. Из стены высовывались два небольших крючка. Он забросил на один из них, показавшийся более солидным, полотенце и, потянув сильно, проверил, насколько оно прочно.

«Кажется, выдержит». Следовало подготовиться. В подобных случаях полагалось что-то написать, но не было желания брать перо, и эта традиционная деталь сразу отпала. Сделав на конце полотенца петлю, он продел в нее другой конец, долго, тщательно намыливал своим земляничным мылом, чтобы сгладить ворсинки, потом снова влез на подоконник, на скрипящий стул, укрепил свободный конец полотенца на крюке, обмотал куском шпагата.

В дверь снова постучали. Он сжался в комок.

«Пусть думают, что сплю...»

Стук возобновился — методический, через каждые пять-десять секунд, настойчивый, педантичный, который мог любого свести с ума.

Накинув штору на полотенце, он прошел к двери.

— Кто там?

— Люсенька...

— Я сплю. Сплю, Люся. Не мешай мне.

— Неправда. Ты стоишь за дверью. Открой.

— Я не могу.

— Открой.

Она так настойчиво застучала, что он, боясь, как бы стук этот не привлек внимания соседей к его номеру, открыл. Люся, не церемонясь, прошла вперед; он не посмел ее остановить.

— Чего тебе, девочка, ну, чего?

— Покажи платья.

— Они в чемодане.

— Покажи.

— Не могу. Они закрыты на ключ.

— Тогда прочти сказку.

— У меня нет сказок.

— Все равно прочти...

— Милая... маленькая... — нахлынула вдруг на него нежность. — Маленькая... — присев на корточки, он прижал к себе мягкое, теплое тельце. — Любимая... Как люблю тебя... Светлая... Солнечная... Колокольчик мой...

Он стал целовать Люсю, и слезы с горошину потекли по лицу, текли и исчезали в многослойной бороде, как в песке.

— Не надо целовать меня, — решительно заявила Люся.

— И ты не хочешь?

— Прочти сказку.

Он покорно протянул руку к первой попавшейся книжке, лежавшей на тумбочке.

«12 августа 18.., ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в семь часов утра Карл Иванович разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой — из сахарной бумаги на палке — по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову...»

Штрикер остановился.

— Вот видишь, это неинтересно.

— Нет, интересно. Еще читай про муху.

— Тут не про муху — про мальчика.

— Читай про мальчика.

«Я высунул нос из-под одеяла, скинул убитую муху на пол и хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Ивановича...»