Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Гребенников крепко обнял Радузева за плечи.

— Не знал... Не догадывался столько времени...— взволновано сказал Журба. Немного застенчиво они поцеловались.

— Что вы... что вы... Не надо... Боже мой... спасибо... Не надо... — Радузев чуть не заплакал. Потом взял себя в руки и дрожащим голосом сказал:

— Дважды человек не переживает одинаково ни радости, ни горя. О, если б это пришло ко мне десять лет назад...

— Считайте, что оно пришло десять лет назад!

С каждым часом за подковообразным столом в кабинете директора и за длинным столом в соседнем зале разговор становился оживленнее. Украинцы рассказывали сибирякам и уральцам о днепровских порогах, о Днепрогэсе, шлюзах, о новом социалистическом Запорожье, о заводах Приднепровья, Донбасса, созданных в это первое чудесное пятилетие, а сибиряки и уральцы рассказывали о строительстве новых угольных и рудных шахт в бассейне веселой реки Томи, о новых городах Кузбасса, о новых заводах Сибири, Урала, о строительстве Семиреченской железной дороги — Турксибе, о красотах черневой тайги Горной Шории и Алтая.

— Украинские рабочие и инженеры крепко помогли нам, сибирякам, — сказал секретарь крайкома Черепанов. — Спасибо украинскому народу! Дружба в труде — может быть самая большая, крепкая дружба! Но и сибиряки, и уральцы не остались в долгу. Много наших рабочих, наших инженеров работает в настоящее время и на Днепрострое, и на площадках металлургических заводов Запорожья, и в Донбассе. В социалистическом труде растет и крепнет дружба наших свободных народов.

В это время Гребенникову подали телеграмму. Он насторожился, гости умолкли. Гребенников прочел и просиял.

— Товарищи, — обратился он к присутствующим взволнованным голосом, — телеграмма из Центрального Комитета партии!

Все поднялись с мест, отодвинув с шумом стулья. К дверям собрались и те, кто ужинал в зале.

Гребенников громким голосом прочел приветствие коллективу строителей. Это был ответ на рапорт тайгастроевцев о пуске объектов первой очереди комбината.

— Ура! Ура! — закричали присутствующие. Зал как бы взорвался от рукоплесканий.

Гребенников напрасно пытался установить тишину. Он поздравил коллектив с высоким вниманием Центрального Комитета партии и сказал, какая ответственность возлагается на каждого строителя и технолога, насколько еще лучше надо каждому трудиться на площадке, чтобы Тайгакомбинат стал передовым во всех отношениях предприятием.

И снова возгласы «ура!» и здравица руководителям партии и государства.

Затем на возвышении, устроенном в конце зала, появилась группа алтайских артистов. Женя присмотрелась, встала из-за стола и побежала навстречу.

— Вот мы и приехали! — заявила Жене черноволосая стройная девушка. — Помните нашу встречу? Узнали?

— Ну, как же! Валя! Кызымай!

Девушки обнялись.

— Как же вы тут?

— Хорошо. Очень хорошо, Валюшка! А я уже в партии! — и Женя показала свой новенький партийный билет.

— Поздравляю. Ну, мы сейчас начинаем концерт.

После ужина Надя, Николай, Женя и Абаканов вышли на балкон здания заводоуправления.

— Дай, пожалуйста, папиросу! — попросила Надя Николая.

Надя не курила, но иногда ей хотелось «подымить», как она сама говорила.

— Опять напала на тебя блажь?

— Хочу. Дай! — требовала Надя.

Женя и Абаканов рассмеялись.

Николай протянул портсигар. Надя вынула папиросу, размяла табак, как заправский курильщик, и прикурила от дымящейся трубки Абаканова.

— Сколько людей надо было поднять, сколько судеб пришлось скрестить, чтобы вырос в тайге вот такой гигант! — сказала Женя, глядя восхищенными глазами на завод.

— Да... — протянул Абаканов. — Построить такую махину...

— Но сколько этот труд дал людям настоящей, высокой радости, как поднял людей, как широко раскрыл перед каждым из нас мир! — заметил Николай. — Когда Серго Орджоникидзе после митинга шел с нами к машине, он сказал: «Мы теперь с вами обучились во втузах и вузах, а когда начали управлять Советской страной — ни черта не умели. Часть старых инженеров оказалась в рядах вредителей, своих инженеров было мало. А теперь... Теперь нет такого предприятия, которого мы не сумели бы спроектировать и построить своими силами. До первой пятилетки у нас было кричащее противоречие между самой передовой в мире формой политической власти и отсталой технико-экономической базой. Это противоречие мы изживаем. В промышленности и в сельском хозяйстве сделан гигантский скачок. Социализм в одной, отдельно взятой стране построен. Предвидение Ленина полностью сбылось». Эти прощальные слова Серго все время звучат у меня в сердце.

— Умный, простой человек, Я глубоко люблю и уважаю его, — сказал Абаканов.

Он провел рукой по отсыревшим от росы волосам Жени и вывел ее на свет, падавший через стеклянную дверь из зала.

— Что тебе?

— Так... Воспоминания...

За окнами здания заводоуправления виднелись фигуры людей. Вдруг они услышали музыку. За роялем сидел Радузев. Люба, задумчивая, стояла рядом; тут же, возле рояля, расположились Шарль Буше, Анна Петровна с Дмитрием, профессор Бунчужный.

— Что он играет? — спросил Журба.

— Я плохо знаю музыку, — ответила Надя, но прислушавшись, воскликнула: — Это Шопен! Вальс!

— Да, это Седьмой вальс Шопена, его любит Радузев, — подтвердил Абаканов.

Они молча слушали чудесное произведение, в котором с необычайной силой, по-своему, Радузев передавал и грусть, и радость, и взлет мечты, и томление.

Потом села к роялю Анна Петровна. Видно было, что она давно не играла, соскучилась, что не все знакомые ей вещи были в пальцах, но она потянулась истосковавшейся душой к роялю, и снова полились глубокие, полные смысла, почти говорящие человеческими словами звуки, которые рассказывали о любви, страдании, о счастье.

— Счастливые... — вздохнула Надя, показав на Радузева и Анну Петровну. — Знаете, товарищи, я вот никому не рассказывала. Мать у меня была суровая женщина, я не помню ее, тетка рассказывала. Отец умер рано, так мать моя всегда ела все первая и самое лучшее, а нам, детям, давала, что останется. Когда ее спрашивали, как она может так поступать, ведь даже птицы и те кормят сначала детей, мать отвечала: «Если я ноги протяну, то кто накормит малых, кто выведет их в люди? А при мне я их и голодных обогрею и приласкаю». Вот какое у меня детство. Было не до музыки...

— Бразильцы говорят, что бедняки живут только из упрямства... — заметил Николай.

— Пошли, товарищи, на площадку, — предложил Абаканов.

Они пошли на рабочую площадку и, понимая друг друга без слов, бродили по цехам, ощущая пульс завода, созданного коллективом, к которому принадлежали и они. От реки тянуло прохладой. Женя поежилась, Абаканов привлек ее к себе. По путям, сотрясая землю, уходили ковши с жидким чугуном, над металлом дрожало розовое марево. Николай вспомнил, что в первые месяцы жизни на площадке самым тяжелым была тишина. Жилое место — и тишина... А теперь...