Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

С опозданием узнали, что 16 августа произошел разрыв дипломатических отношений с белокитайским правительством; донеслись слухи, что Красная Армия ведет бои, разгромила китайских милитаристов и банды белогвардейцев. Было очень тревожно.

Но и среди всего этого порой выкраивались светлые минуты, тянуло в тайгу, к природе, к солнцу. До чего полюбилась Журбе Западная Сибирь... Как привязался он к золотому березнячку, к красному осиновому колку... [2] Колок — лесок, роща.

Тепло. Ясно. В полдень даже трудно поверить, что начало октября, что пришла осень, что не за горами морозы. Солнце еще молодое, вокруг зелено, обилие ярких, невыцветших, непоблекших красок. Скупой дождик не оставляет следа; деревья сразу отряхиваются от капель, а земля черна недолго.

Березки и осинки поредели, попрозрачней стали кроны, но листья, оставшиеся на ветвях, держатся прочно: потрясешь деревцо — только три-четыре листа слетят. Тонкие, они звенят, подобно колокольчикам, надо лишь прислушаться.

Несравнимая ни с чем ранняя сибирская осень...

На опушке хорошо развести костер. Дыма почти не видно, он тотчас растворяется в студеном воздухе, а золотой огонь играет, и на него приятно смотреть.

Небо... Какая безграничная высота!

Но дни бегут. С календарными листками осыпаются листья березок, осин. Утра росные, стекла в бараке потеют. Если день выдается хмурый, то бледно-желтый свет до полудня струится из невидимого источника. На земле да на крыше утрами можно видеть хрупкий снежок. Лежит он негусто, и сквозь седую его присыпку просвечивают обмякшие листья тускло-зеленого неживого бурьяна. Все чаще хмурится погода, мокрый снег задерживается дольше, земля уже не просыхает, черная, густая, напитавшаяся доотказа.

В эти дни пихта и лиственница удивительно зелены на общем фоне; к середине октября еще сохраняются и золотые листья березок, а вот осинки голы: один-два кровавокрасных листка если кое-где и удержались, то дрожат подобно огоньку свечи на воздухе; еще один порыв ветра — и лягут к подножию соседнего дерева.

С двадцатых чисел октября зачастили ледяные дожди. Прощай, золотая тайга!

В холодную погоду, когда полевые работы группа почти полностью свернула, Журба тоскливо поглядывал в окно, покоробленное, перекошенное, слушал монотонную капель, заунывное подвывание ветра.

Надев резиновые сапоги, выходил из барака в тайгу послушать ее голос, поговорить с ней.

Обнаженные белоствольные березы и голубые осины печально шумели. Мир был велик, и жизнь неслась полноводной рекой, и хотелось чего-то необыкновенного, хотелось очутиться в армии, среди бойцов, на передовой... быть в походе, своею грудью защищать страну, на которую снова замахнулись враги.

Он искал выхода взбунтовавшимся чувствам, но не находил, и таежная тишина, тубекское захолустье казались могилой.

С опозданием изыскатели узнали о разгроме белокитайцев в районе Далайнор и Хайлар. Вздох облегчения вырвался после вестей о ликвидации конфликта, о близком подписании мирного договора.

В эти дни каждый с особой остротой ощутил счастье мирной жизни, счастье жить в труде, в творческих заботах, в том большом созидательном деле, которым занято было общество.

Но было еще что-то сверх забот, идущее из недр, неугомонное, бурливое, были роднички, лежавшие глубоко, имевшие власть над человеком. Жили они у Абаканова, и у Журбы, у Жени, и у других, хотя не все одинаково откликались на тайный зов.

Абаканов получил несколько продолговатых сиреневых конвертов, до того выразительных, что не требовалось спрашивать, от кого они и что в них...

— Хоть бы вы достали гитару... — сказала однажды Женя, понимая настроение Журбы. Приветливая, ласковая, она становилась до того близкой, что ему стоило большого труда не сделать последний шаг.

В Жене ему нравилась и чистота ее мыслей, и сердечность в обращении с людьми, ее природный ум, непосредственность, свидетельствовавшая столько же о простоте, сколько и о молодости; все было хорошо, а перешагнуть через порог он не мог.

С холодами свернулись последние полевые работы, выпал снег. Барак отеплили, обсыпали землей по самые окна, обложили дерном, законопатили щели. Заготовили на зиму дров, угля, подвезли продовольствия. Ни Грибов, ни Арбузов не тревожили больше группу.

Местные жители ушли в Тубек, остались только те, кто нужен был для камеральных работ да хозяйственного обслуживания.

Барак перегородили, оборудовали «вагонку» — полки в два этажа. Жене и поварихе Федоре, которую Абаканов шутя называл женщиной из шаров разного диаметра, отвели отдельную комнату, остальные поместились вместе.

Сидячая камеральная работа, непогода, оторванность от большой жизни вскоре начали взвинчивать людям нервы, все чаще прорывались то грубые окрики, то дерзкие ответы.

Перед сном, поздним вечером, изыскатели вспоминали гражданскую войну, раскулачивание, вспоминали начало революции, войну против кайзера, колчаковщину, походы Антанты, происки американцев и японцев, — и все это в сугубо личном преломлении.

— В старом Кузнецке, — рассказывал Ипполит Аристархович, — ходила банда, грабила, для атамана тащили молодых девушек в церковь, клали их на престол, не иначе... А одну девушку распилили пилой-поперечкой, положив на козлы, как полено...

— На престол? — ужасался Коровкин-отец и крестился мелким косым крестом. — Свят... свят...

— А еще жил там знаменитый инженер Курако. Главарь и к Курако забрел однажды. Спрашивает: «Кто ты? Буржуй?» — «Нет, — отвечает, — рабочий». — «Показывай руки». Показывает. А руки у Курако, действительно, рабочие, знал я его немного. «Если рабочий, — говорит атаман, — так давай выпьем». И достает бутылку водки, наливает по стакану. Курако — раз! — и ваших нет. «Ты, я вижу, действительно, наш. Ну и живи». И ушел, не тронул Курако.

— Разве это революция? — вторгался в разговор Журба, лежа, как на угольях. — На Украине действовала банда Махно, она также под революцию подмазывалась, только у нас никто бандита Махно иначе и не принимал, как за бандита. Так и здесь. Революция стояла за революционный порядок. И стоит. И стоять будет.

— Революция за порядок стоит... — подавал из темного угла реплику Коровкин. — А как это понять надо? — И он рассказал, что имел при колчаковщине мельницу, дом под железной крышей, двор со службами, а когда пришла советская власть, отняли у него мельницу, раскулачили.

— Пришли нас выселять. Заводят во двор телегу. Кто ж заводит? Гришка-пропойца. Говорят нам, берите самое крайнее и — айда! Варвара, жена, рвет на себе волосы, дочки тоже. «Никуда, — говорят, — не поедем, своими руками каждая травинка облюбована». Мы, мужики, известно, как тот камень-гладыш. А у баб сердце мягкое. Вынес я, что мог, уложил на телегу, увязал веревкой. Собралась к дому деревня. Кто посмеивается, кто слезу утирает. «Пора, — говорят, — трогай!» Лошадь пошла. Мы с Пашкой следом за телегой, только видим, нет с нами матери. — «Стой, — кричу, — хозяйку не взяли». Остановились. Пошел я в дом, нету Варвары. Туда-сюда, в погреб, в сарай. Да что такое? Взлез я на чердак, а там, вижу, будто что-то шатается... Висит моя Варвара на вожжах... За балку зацепилась...