Николай Строковский - Тайгастрой [издание 1957 года]

Как все любящие женщины, она безошибочно прочла его мысли. Тяжелый вздох сотряс ее худенькое тело.

— Может быть, тебя, Женя, отпустить домой? В Ленинград? Хочешь? Ты такая маленькая... Еще зачахнешь у нас. Зачем жертвы? Неужели думаешь, что жизнь человека мало стоит? Нам трудно, время суровое, мы, как на войне, но все равно, разве мы не хотим, чтобы каждому жилось лучше, чтоб каждый чувствовал себя счастливым?

Жене показалось, что от нее хотят избавиться. И слезы заполнили ее глаза.

— Никогда не говорите так. Никогда. Слышите?

Он поднялся.

— Не уходите. Еще немножко.

Короткий зимний день кончался. Он глянул на часы: было около двух. Почему солнце погасло? Женя также посмотрела в окно. Она подумала, что ехать ему далеко, и сказала:

— Идите.

— Женя, забыл сказать тебе: нас с Абакановым вызывают в крайком...

— Что там?

— Не знаю. Может быть, придется побывать в Москве...

— Зачем же мне тогда спешить выздоравливать?

— Ты ребенок, Женя...

— Вот и новый год скоро. Тысяча девятьсот тридцатый. И мне придется его встретить здесь... Без вас...

Она вздохнула, притянула его к себе. Воротник сорочки раскрылся: единственная тесемочка от воротника беспомощно болталась, вторая отсутствовала. Как тогда, на горном перевале, под его губами очутилась ее маленькая, как мячик, грудь, и, поддавшись нахлынувшему чувству, назвать которое не мог ни в тот момент, ни позже, он поцеловал эту маленькую детскую грудь.

По-зимнему яркое и как бы влажное солнце садилось на пики хвойных деревьев, когда путники оставили позади себя Гаврюхино. Мороз спал. Возница беспокойно оглядывался по сторонам: из-за горы неслось облачко с такой быстротой, что движение его можно было проследить без ориентиров.

— Торопиться, однако, будем.

Встав, шорец принялся яростно хлестать лошаденку по ногам, по короткому пятнистому крупу, загикал, засвистел. Взяв в галоп, лошаденка раза три ударила копытами по передку саней, забросала седоков сбитым снегом и перешла на рысь. Ехали по бескрайнему пустырю, на котором Журба не различал никаких следов дороги.

Помутнело.

До Тубека путь лежал через овражистую степь, окаймленную на востоке тайгой. Хрупкие снежинки, замелькавшие перед глазами, казалось, не падали с неба, а срывались ветром с покрова и стремительно уносились ввысь. В один миг скрылось солнце. Белая лошадь, белая спина возницы слились с белым беспредельным пространством. Ездоки погрузились как бы в молоко.

— Худо, товарищ... — сказал шорец. — Что, однако, делать будем?

Остановились. Резкие порывы ветра заламывали голову лошади. Журба встал. Ветер распахнул его шубу и кинул в лицо ошметки сухого снега.

— Пустите лошадь, пусть идет сама.

— Вернуться лучше.

Они отъехали километров девять, впереди лежал долгий путь, но Журба заупрямился.

— Вперед!

Проваливаясь по колени, они зашагали по снежной пустыне, держась за сани. Лошадь шла по ветру, но минут через тридцать остановилась. Журба, меряясь силой с ветром, протолкался вперед.

— Что с тобой, милая? Чего стала?

Взъерошенная, седая лошадь понуро уставилась в землю залепленными снегом глазами.

— Подкормите ее.

Шорец вытащил из-под сидения клок сена и, сбиваемый с ног ветром, пошел к голове лошади. Журба помог ему, поддерживая за плечи. Лошаденка безразлично поглядела на сено, а потом принялась вяло есть. Журба принес еще сена, лошадь ела. Отдохнув и подкрепившись, сама пошла дальше. Они сели на санки, но лошади было тяжело. Снова пошли, держась за сиденье. Ветер с свистом мчался по раздольному снежному морю, неся за собой тучи мельчайших кристалликов. Борясь с ветром, обивавшим путников в сторону, проехали еще километров пять. Вьюга усиливалась. Лошаденка остановилась.

Журба знал, что в тундре, когда застает непогода, ненцы останавливают оленей, кладут их на снег, сами ложатся между ними и ждут, пока не распогодится.

Они выпрягли лошадь, закрепили на ней рядно и хотели положить, но она не ложилась. Тогда они опрокинули сани, подостлали остаток сена и, сделав укрытие, легли на снег с подветренной стороны.

Началось ожидание. Хотя на Журбе была отменная шуба, ветер находил иголочные отверстия и проникал до тела. Хуже приходилось возчику в старой шубейке.

— Придвигайтесь ко мне тесней.

Шорец придвинулся, но теплее не стало. Пальцы на ногах и на руках у Журбы одубели, он с трудом ими шевелил. Щеки, избитые колючим ветром, стали жесткими, как голенища сапог. Он потер их рукавицей, потер голой рукой, коснулся ушей: они были тверды, словно сушеные грибы.

— Как тебе? — спросил возницу.

— Пока ничего...

Захватив комок снега, Журба принялся ожесточенно тереть щеки, уши, нос, пальцы рук. Стало еще холодней, уже не чувствовал ничего, кончики пальцев превратились в камешки. Тогда он вскочил — и давай отплясывать, бить себя руками в обхват, делать вольные движения.

Приятное тепло с трудом разлилось по членам. Лицо горело, острые иголочки покалывали пальцы, вернулось ощущение живого тела.

— А ну, еще! Бег на месте. Делайте тоже самое! — предложил вознице. — Встать!

Возница встал, размялся. Приговаривая и лаская лошадь, он уложил ее на снег и лег сам к ней, прижавшись к теплому брюху.

— Идите, однако, сюда, будет лучше.

Журба поцеремонился, но лег. От лошади пахло навозом, но этот живой, теплый дух был приятен.

Полежав с полчаса, Журба закрыл глаза, испытывая приятную истому. Уже наступил вечер, впрочем, возможно, наступила ночь: вокруг было темно, а к часам добраться он не мог.

... И вдруг Журба услышал чьи-то голоса.

— Ну, слава богу! — сказал Абаканов. — А мы тут чего только не переживали за вас...

— Зачем задержались? — спрашивал Сухих.

Журба долго отряхивался от снега, потом хотел снять шубу, но не мог. Приросла...

— Приросла... — согласились остальные.

На столе в бараке светилась лампенка-трехлинейка, освещая на потолке малый круг. Изыскатели поднимались с постелей. Яша поднес кружку горячего чаю, Абаканов тычет стакан водки.

— Пей!

Журба силится протянуть руку к стакану, но руки связаны за спиной, и он только вытягивает вперед подбородок.

Абаканов вливает горячую водку в рот, Журба глотает одним духом. Потом пьет обжигающий губы чай.

— Как?

— Что — как? — хочет спросить Журба, не понимая, о чем спрашивают и что надо ответить.

Абаканов подносит лампенку к лицу. От света Журба щурит слезящиеся глаза.

— Э, да ты, дружище, малость обморозился! Ребята, тащите с него пимы. — Но пим не снять. Они приросли к телу, и Абаканов разрезает их ножом. — Дайте спирту.

Он оттирает ноги, руки, лицо, трет бесконечно долго, до боли, смазывает чем-то теплым и укладывает Журбу в постель, навалив на него одеяла, шубы, подушки.